Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ

— Ну, брат, тебя сейчас в кабину истребителя втиснуть не просто.

И хоть сам Витька уже генерал-лейтенант, и Золотая Звезда на груди, и комплекцией тоже не из тоненьких, а почувствовал Дорошин в словах старого товарища жалость: отлетал сокол.

Этот постельный месяц сильно сдружил Дорошина с доктором Косолаповым. Вспомнился памятный разговор, когда сиделка почему-то не смогла прийти и в гости заявился доктор, сел напротив с книжечкой и со стопкой измалеванных тетрадей.

— Предупреждаю, разговоров никаких, — сказал он и стал записывать что-то в свои бумаги.

И Дорошин представил себе, что почерк у него такой же большой и угловатый, как он сам, и обязательно обстоятельный до тупости, потому что он принадлежит к той породе, которая лишена воображения и выражает формулировки полностью, не оставляя людям возможности проявить себя в домысливании. Таких людей Дорошин не уважал, потому что они не могут удивить мир ни блеском мысли, ни поступком с сумасшедшинкой. Они рациональны как велосипед, где все правильно и нет ничего лишнего.

И, утешив себя этой мыслью и проникнувшись величайшим презрением к узкой и кривоватой спине доктора, Дорошин закрыл глаза. Правда, выдержал недолго, минут пять, потому что вертелся у него на языке вопрос, который в конце концов и задал он:

— Что ж вы, доктор, при вашем-то старании, а дальше нынешнего поста не пошли? Как понимать, бездарность или что еще?

А спина доктора была неподвижна, и затылок его в венчике седых волос с уютной плешью был совершенно бесстрастен.

— Буквоеды… Рабы инструкций… Представители пещерной медицины… — негромко выбрасывал злые слова Дорошин, полагая, что Косолапов не выдержит наконец. Живой же человек и самолюбивый.

А тот молчал. Потом повернулся и неожиданно добродушно сказал:

— У меня случай был… Артист как-то к нам приезжал… В кино снимался… Да, а тут приступ. Ничего особенного, спазм сосуда функциональный… Да-а-а, но полежать было необходимо часок-другой. Лежит, значит, он и просит меня: «Доктор, меня зрители ждут… Люди, понимаете?» Я молчу. А он мне опять: «Ну совесть у вас есть? Билеты все проданы. В первый раз-за последнюю неделю». Молчу. Ну он затих вроде. Потом меня позвали в соседнюю палату, слышу, он по телефону кричит кому-то: «Толя, выручай меня отсюда…

Здесь какой-то тип меня стережет… Я боюсь, что попал не в больницу, а в сумасшедший дом… И бумаги мои прихвати, а то не поверят, что я — это я…» А тот, видимо, ему советует, как продержаться до его приезда. Прихожу я, делаю вид, что не слышал ничего, а мой артист начинает вдруг мне совершенно диким голосом без всякого слуха петь популярные песни, которые когда-то пел в фильмах. Одну за одной, и глядит на меня эдак затравленно… Уж что он только мне не пел! Весь свой репертуар. А потом вдруг врываются в кабинет четверо мужчин и сразу ко мне с документами: так и так, отпустите товарища, он лауреат, его вся страна знает и так далее. И документы в нос суют. И с его портретом афиши. А артист боком-боком — и к двери. А я за ним следом выхожу и говорю: «Что ж вы так, в кино вы песни очень красивые пели а тут, ну, прямо скажем, бездарно». А его администратор мне и поясняет: «Так в кино же не он пел. Он только рот раскрывал, потому что при записи этих песен, когда звук накладывается, он ревет в студии так, что все уши затыкают». Слуха у человека нет, а он все в музыкальных фильмах играет. Вот такой случай был у меня.

Дорошин тихо посмеялся. Нет, не прост доктор Косолапое. Рассказик что надо.

— Воевали? — спросил он.

— Воевал. С третьего дня войны до мая сорок пятого.

— Что ж в жизни промашку допустили?

— Не считаю… — Косолапое повернулся к нему резко, прямо со стулом. — Не считаю, что промашка имеет место… Работаю, люди уважают, дело знаю и люблю. Сыт, одет, ухожен. Все.

— Счастливы, значит?

— Совершенно. Много лет был в каторге… Да-да, не преувеличиваю. Моя бывшая жена рассуждала очень логично: «Чем старше козел, тем легче домой дорогу находит». Да… Так вот, мой дорогой Павел Никифорович, все было: и семья, и дети, и достаток, а счастья не было. Как в общежитии. Чужие люди приходят домой, и им нет дела до соседа. По-дежурному обсуждают проблемы, причем каждый норовит другого ущемить… Скандалы, крик. И дожил бы до гроба в неведении, если б не Нюрочка… Она сестрой у меня в госпитале была. Скромная, тихая. Оказывается, меня еще тогда любила. А я красотой считал тогда другое… Клюнул по молодости на фотогеничность. Потом каялся. Встретились мы с ней, она за фронтовика тоже вышла замуж, двадцать с лишним лет ухаживала за ним, без ноги он пришел с фронта. Детей у них не было. Схоронила мужа и работала в Славгороде в больнице. Поговорили мы, и понял я, что жил глупо, по-темному, потому что в жизни ценно одно: плечо, которое рядом с тобой в беде, вот что мы видеть в наших близких должны. А коли его нет, так чего ж терпеть-то? Чего?

Дорошин вспомнил, как познакомился с женой своей. Тоже фронт, вылет за вылетом, а морозы страшные, пурга. Однажды, после отдыха в душной землянке, где жили летчики, вышел на улицу. Прошел к самолету. Видит, под крылом сидит девчушка-оружейница и возится с пулеметом. Холодина, смазка замерзает, а она голыми ручонками… И плачет тихонько. Оказывается, она ему к завтрашнему дню неисправность ликвидирует. Он после полета пожаловался инженеру, что один из пулеметов заедает… Это и была Оля. А он-то и не знал, что она его самолет вот уже второй месяц обслуживает, а инженер ей, по его жалобе, нагоняй закатил. Так и познакомились.

— Да, дела, — сказал Дорошин. — Дела… Лет-то вам сколько?

— Шестьдесят четыре… На годок младше вас.

— В одно, значит, время росли?

— Выходит.

— А не поздновато ли с тетрадочками? Может, о другом о чем, а?

Косолапое глянул на него то ли с насмешкой, то ли с любопытством. Не мог определить Дорошин.

— А я ведь не диссертации пишу, Это чепуха, мишура… Когда я уйду с работы, я не смогу… Вот и хочу, чтобы не уходить подольше. Чтоб молодые на пятки не наступали. Оперирую даже… Не так давно начал. Шуму было в облздраве… А я им бумагу показал о том, что еще тридцать лет назад оперировал не в кабинетах, а в палатках. Комиссия была тут у меня… Документы изучали. Требовали свидетельств. В Харьков в клинику посылали на зверюшках экзамен сдавать.

— И сдали?

— Сдал. А сейчас давайте часок передышки в разговорах. Вам больше нельзя. Все.

Дорошин прикрыл глаза. Спорить с Косолаповым не хотелось. Подумал о том, что психология таких людей для него непонятна. Как можно удовлетворяться минимумом, если чувствуешь, что можешь сделать больше? И посты, и диссертации — это возможности, это свобода твоего решения, это, наконец, материальные факторы. А может быть, доктор юродствует? Неудачники любят юродствовать, им нужна теоретическая выкладка для объяснения своих ошибок.