Матвей Ройзман - Эти господа

— Заграница! — с удивлением проговорил он. — Мадамочка часом не из Бердичева?

— Что вы! — возмутился учитель. — Мы инородцев в дом не пускаем!

— Теперь их не отличишь от православных! — искренно признался Мирон Миронович. — Говорят чисто и ничего не боятся! — Он развернул капот, из которого вывалились перламутровые гребенки. — У нас в Москве вся их нация в нэпманах состоит и в госоргане числится. Может, слыхал про фирму ГЭТ?

— Я оттуда для школы приборы выписывал, — сказал Перешивкин. — Государственный Электро-Технический Трест!

— Я тоже думал: государственный, — сказал Мирон Миронович, рассматривая гребенки. — А вышло, что Гэт — минский еврей, Абрам Яковлевич Гэт, и наоткрывал по всей России лавочек!

— Даже не верится! — признался Перешивкин, поглядывая в окно, чтобы жена не застала врасплох.

— Да я сам был на дому у этого Гэта. Живет на Поварской, в Хлебном переулке. Жена еврейка, сын — еврей и сам на Моисея смахивает! Плевать, — говорит, — хочу на декреты и фининспекторов. Теперь наше царство!

— Так и сказал?

— Так и сказал! — подтвердил Мирон Миронович. — Чего ему не сказать, власть-то ихняя!

— Теперь все понятно! — с облегчением произнес Перешивкин. — Обратите внимание на нашу Евпаторию. Город в руках татар и караимов! А караимы по языку татары, по вере — евреи. Я голодал, писал научную работу, она выходит вторым изданием, а они… — он злобно посмотрел но направлению дома Трушина, — назначили заведующим школой татарина. Меня, которого надо представить к награде, выбросили, как дворняжку! Недостоин! Неучен! Контрреволюционер! — Видя, что Мирон Миронович открывает деревянный короб, учитель остановил его: —Не беспокойтесь, тут вещи сынишки! — и продолжал, помогая Мирону Мироновичу выдвигать ящик стола: — Жалко, что Таврический полуостров не провалился во время землетрясения! До какого светопредставления мы дожили! Правительство у нас татарское, чиновники — татары и караимы, рабочие — тоже татары, крестьяне — немцы или, смешно сказать, — евреи!

Мирон Миронович снял с гвоздика сумочку Ирмы, перебрал пальцами зеркальце, платочек и пудреницу. Раскрыв замшевый кошелек, он пересчитал деньги, достал граненый флакончик с духами и понюхал. Перешивкин тоже поднес флакончик к носу, лизнул языком пробку и потряс головой. Фокстеррьер, который давно дежурил у двери, взвизгнул, удивившись, что хозяин перенял его манеры.

— О караимах я ничего не слыхал, но раз у них еврейская вера, одним миром мазаны! — авторитетно заявил Мирон Миронович. — Насчет татар одно скажу: хоть в правительстве они, хоть в чиновниках, а все равно устроят шурум-бурум! А что евреям землю дали, — слыхал! На южном солнце. Тут тебе и хлеб, тут тебе и пляж! Американцы, конечно, евреям деньги дали: мол, валяйте, обрабатывайте русскую землю, русскому мужику меньше останется! — Мирон Миронович закончил омерзительный обыск, задумчиво пошевелил губами, словно складывая в уме цифры, и решительно об’явил: — Выходит, что твоя мадамочка пойдет по первому разряду!

— По первому? — переспросил сбитый с толку Перешивккн.

— И деньжонки есть, и вещи, что надо, я сама ягода! По первому!

— Вам виднее!

— Значит такое дело! — сказал Миром Миронович, выходя из комнаты в столовую. — Как придет мадамочка, скажи ей: приезжал профсоюзный делегат от театра, какого — не сказывал. Приглашает на заглавную роль! И разведи ей турусы на колесах! А за мной дело не станет! Подпишет контракт, получишь тыщонку!

— Да что вы? — воскликнул Перешивкин, не решаясь сесть первым. — Я таких денег в глаза не видел!

— А вот увидишь! Получай пятьсот! — предложил он. доставая бумажник и отсчитывая червонцы. — Здесь двадцать червей, остальные в другой раз!

Перешивкин взял деньги, пересчитал, спрятал в карман и уже слушал все наставления Мирона Мироновича, стоя перед ним на вытяжку и держа руки по швам, как перед покойным попечителем школы. Мирон Миронович похлопал Перешивкина по плечу, подал ему три пальца и пошел, неимоверно задрав голову и засунув большие пальцы за поясок. Перешивкин последовал за ним, почтительно отставая на полшага и уставив глаза в розовый затылок гостя. Он забежал сбоку, распахнул перед Мироном Мироновичем калитку и замер, ожидая последнего приветствия. Вдруг свинья, которая бродила по мостовой и ждала, когда ее покличут к пойлу, хрюкая, галопом влетела в открытую калитку. Мирон Миронович вскрикнул, затопал ногами, затрясся и выплюнул слова, как косточки:

— Чтоб ты лопнула, прорва!

— Это наш «Король»! — сказал Перешивкин, виновато потупив голову. — Шалунишка!

Мирон Миронович вздохнул, махнул рукой, побежал, потеряв свой величественный вид и со страхом думая, что неспроста судьба дважды в один день подложила ему свинью. Он нехорошим словом помянул зачинателей своего рода я позавидовал людям, для которых знаменем грядущей беды является не свинья, а перебегающая дорогу черная кошка или идущий навстречу священник.

Молочные луны всплыли над входом курзала, кино «Баян» замкнулось в электрическое созвездье, на домовых фонарях, похожих на жестяные рукомойнички, возникли светящиеся белые цифры. Лязгая цепями, скользящими по проволоке, собаки бегали за заборами, от скуки лаяли на прохожих, а почуяв фокстеррьера, который увязался за Перешивкиным, стали прыгать и набрасываться на собаку. Перешивкин дошел до Катык-базара, спустился в знакомую татарскую закусочную, где играл оркестр: скрипка, зурна и бубен. В углу закусочной висела картина — олеография, на которой мужчина и женщина плыли в парусной лодке. Под картиной трое татар, обнявшись, пытались плясать хайтарму, четвертый сидел на полу, подносил к губам пятерню, проводил кончиками пальцев по нижней оттопыренной губе — и ударял рукой по полу:

— Якши!

Перешивкин заказал графинчик водки, порцию осетрины с хреном и соленым огурцом. Он наливал водку в стаканчик, стеклянной пробкой подбирал слезу на горлышке графина, опрокидывал стопку в рот и, подержав водку во рту две-три секунды, медленно пропускал ее в горло. Он нюхал корочку черного хлеба, отрезал кусок огурца, клал его на язык, придавливал к небу и, высосав сок, глотал огурец, как пилюлю. Вскоре Перешивкин прослезился, икнул и подумал, что царская водка была чище, крепче, и, вообще, в царское время все было лучше: кабачок блестел белизной, кушанья благоухали лавровым листом, на стойке сверкали бутылки, стаканчики, оркестр играл на русских гармониях русские песни, за стойкой сидел русский хозяин, и учитель пользовался у него кредитом. Он видел себя в черном мундире, треугольной шляпе, с гражданской шпагой на боку и вспомнил, как за ужином у герра фон-Руденкампф попечитель училища сказал, что он, Перешивкин, назначен инспектором школы. Учитель машинально сдавил пальцами стопку, стекло лопнуло, и он смахнул осколки на пол.