Матвей Ройзман - Эти господа

— О! Помощнички Пеккера! — сказал Перлин, показывая на работающих. — Зачем ему тракторное товарищество! Он нахватал батраков. Мой Левка тоже батрак! — и Перлин окликнул своего сына.

— Идите до дому! — крикнул Левка, подскочив на спотыкнувшейся лошади. — Городскому рвет!

— Что? — прокричал Канфель.

— Его вырывает! — поправился Левка и, пригнувшись к лошади, ударил ее кнутом.

В самом деле, Мирон Миронович лежал на кровати, лицо его пожелтело, глаза опухли, он стонал и рыгал. Тетя Рива и Пеккер бегали по комнате, неся ему то стакан воды, то мокрое полотенце, то бутылку с горячей водой.

— Ой, это же плохая хвороба! — кричала тетя Рива, расплескивая воду. — Она идет под ложечку и мутит до смерти!

— Вос шрэйт ир, мадам? — останавливал ее Пеккер, свертывая мокрое полотенце. — Холера есть холера!

— Ох! — выдавливал из себя Мирон Миронович. — Обкормили бараньим салом! Опоили соленой водой! За все ответите, когда время придет!

На семейном совете, в котором приняла участие Рахиль, решили отправить Мирона Мироновича в город, потому что доктор находился в тридцати километрах от «Фрайфельда». Перлин пошел разыскивать свободную мажару. Канфель досадовал, что не договорился с шофером об обратной поездке и, забыв о больном бухгалтере, печалился вслух о тех неудобствах, которые придется вынести на мажаре.

— Почему вы не любопытствуете, как мы живем без больницы? — оказала Рахиль. — Когда наши женщины едут родить в город, им тоже выворачивают кишки!

Канфель взял Рахиль за руку, увел ее в соседнюю клетушку, сказал, что будет хлопотать об отмене самообложения ее отца. Рахиль сидела лицом к окошку, облокотясь руками на подоконник, ее ситцевое платье, еще не смененное после работы, плотно облегало тело, и колонистка была похожа на девочку. Канфель видел острый профиль ее лица, блестящие шелковинки ресниц, черную родинку около уха, капризную нижнюю губу и слегка выступающий вперед подбородок. Он раздевал ее глазами, колени его сводило сладкой судорогой, он складывал руки лодочкой, клал лодочку между колен и медленно сжимал колени. В эту минуту он был убежден, что влюбился в девушку, хотел ей об этом сказать, но не решился, вспомнив сценку у виноградников.

— Рахиль! — проговорил он, вынув это имя из сердца, как теплого птенчика из гнезда. — Я запрошу телеграммой ВЦИК. Приезжайте в «Пале-Рояль» за ответом!

— Хорошо! — ответила девушка, смотря в окно. — Только держите руки на привязи!

Перлин приехал на мажаре, уложенной соломой, тетя Рива положила две подушки, взбила их и покрыла холстом. Сняв котелок, Пеккер старался поднять Мирона Мироновича с постели, подсовывая под его спину руки, но бухгалтер был тяжел и лежал пластом.

— Что ты танцуешь, Пеккер? — спросил Перлин, останавливаясь в дверях.

— Мишугэнэ копф! — воскликнул Пеккер, пыхтя и волнуясь. — Дос ист а покупатель, а коммерсант!

— Ой, хозяин, хозяин! — проговорил Перлин, усмехаясь. — Твоя веялка об’явила забастовку!

— Вос рэдст ду? — испугался Пеккер и засуетился. — А хиц ин паровоз! — выкрикнул он любимую поговорку и, схватив котелок, выбежал из домика.

Мирон Миронович прожигал комнату раскаленными глазами, в его ушах колотились колокольные звоны, и он водил рукой по постели, боясь нащупать щетину. Перлин взял его на руки, понес, проходя боком в дверях, и отворачивал лицо, спасаясь от взрывов отрыжки.

— Папашу заменяешь? — хрипел Мирон Миронович, обхватив за шею Перлина. — Чеснок!

Колонист положил его на мажару, закрыл драповым пальто, одеялом, взял за подмышки и подтянул на подушки.

— Больной человек — ребенок! — сказал он Канфелю. — У нас же мужицкая пища!

— Он кричал, мы живем, как бараны! — проговорила Рахиль, взнуздывая лошадь. — Пусть попробует баронской жизни!

— Он затошнил мне новый подзор! — призналась тетя Рива, прощаясь за руку с Канфелем. — Заезжайте к нам еще раз!

— Карета скорой медицинской помощи! — сказал Канфель, влезая на мажару. — Хотя здесь нужен не врач, а ветеринар!

Перлин сел на перед мажары, свесив ноги, и дернул вожжи. Гнедой Файер взмахнул хвостом, подождал, когда вожжи во второй раз шлепнули его, и двинулся вперед. Канфель оглянулся на Рахиль, на далекую конскую голову, потом подложил под себя побольше соломы и полулег. Глаза Мирона Мироновича были закрыты, в углах губ запеклась слюна, на лбу выступила испарина.

— Смотрите! — сказал Канфель колонисту. — Он совсем подыхает, но все еще юдофобствует! Откуда такие берутся?

— Вас сегодня покусали блохи?

— Да!

— Так откуда берутся блохи? — спросил колонист, повернув голову к Канфелю. — Где евреи, — там еврейские блохи!

— Значит, я верно говорил Рахили насчет антисемитизма! — воскликнул Канфель и схватил Перлина за рукав. — В этом отношении ваши соседи тоже опасны?

— Чтоб я так жил, — ответил Перлин, положив Канфелю на плечо могучую руку, — наших соседей мы пальцем не тронем!

Перешивкин вдруг вспомнил, что у него есть сын, достал из картона два червонца и настоял, чтоб Амалия Карловна сшила Киру новую гимнастерку и купила сапоги. Он посадил перед собой сына, шутил с ним, Кир сперва дичился, но обновка сделала его ласковым, и он внимательно слушал отца.

— Не жмут сапоги? — оправился Перешивкин, щупая пальцами правый носок сапога. — Нет, впору! — отвечал он себе и дернул Кира за нос. — Что, брат, франтишь?

— Франтю! — согласился Кир и недовольным тоном выпалил: — А у Левки Перлина радиа!

— Ладно, куплю тебе радио! — пообещал учитель. — Ты ему не завидуй. Он Христа распял!

— Я уж дразнил! — признался Кир, по-отцовски почесав за ухом. — Он говорит: Христос — еврей, божья мать — еврейка и пророки — евреи. Меня ругаешь, — их ругаешь!

— Негодяй! — воскликнул обозленный Перешивкин. — Христос — первый православный человек!

— А Левка говорит, у вас первого января — обрезание господне!

— Мозгляк! Евреи хотели Христа обрезать, а бог не допустил. Оттого святейший синод установил праздник!

— А Левка говорит, Христос потом крестился!

— Христа и распяли за то, что он перешел в православную веру!

— Так раньше он не был православный?

— Тьфу! — плюнул в сердцах Перешивкин. — Немчура! Ты бы почаще в церковь ходил! — и Перешивкин отпустил сыну подзатыльник.

Киру было больно, но он не плакал, уткнул подбородок в основание ключиц и следил исподлобья за отцом, который выходил из дому, от злости подергивая пальцами. Теперь Кир радовался тому, что утром пробрался в ванную комнату, отлил из бутылки зеленой краски в баночку и спрятал баночку в чуланчик, за корытом, где лежала старая, засохшая кисть. Он тихонько хихикнул, воображая, как размалюет шаль жилицы, как она будет ругать отца и уедет, освободив детскую, по которой скучали Кировы солдатики, барабан и германская каска. Достав из-под дивана свой ранец, мальчик вытащил из него тетрадь для арифметики, резинку, карандаш и стал рисовать поросячью морду.