Матвей Ройзман - Эти господа

— Не буду, дедечка!

— Илья-пророк превратился в богатого вельможу и сказал кесарю: «Великий кесарь! Авраам ходил с такой землицей на врага!» Кесарь по обычаю предков был неразумный и спросил, что это за такая землица. Илья-пророк взял, и об’яснил ему: «Бросит Авраам горстку землицы, и она превратится в мечи. Бросит другую горстку, и она превратится в стрелы!»

— А в ружья не превратится?

— Если даже превратится, то Авраам отдавал их воинам, а не детям! — проговорил Прут, в первый раз отрываясь от работы и лукаво смотря на внука. — Кесарь в то время вел войну с одним городом и хотел по обычаю кесарей ограбить и убить его жителей. С помощью землицы Нахума он завоевал город, убил и ограбил жителей. Тогда он велел привести Нахума в свой государственный банк и всыпал в его шкатулку перлы.

— И всё? — спросил разочарованный Левка.

— Подожди! — ответил Прут, беря иголку и начиная обметывать рукава. — Нахум-Иш-Гамзо отправился домой и имел ночевку на том самом проезжем дворе. Хозяин двора уже слышал про всю историю и спросил его, что он дал кесарю, что тот наградил его большой наградой. Нахум же знал, что ответить и ответил: «Что я унес отсюда, то и снес туда!» Хозяин был жадный и велел накопать семь шкатулок земли. Он привез землю кесарю и сказал: «Кесарь! Эту землицу украл у меня Нахум-Иш-Гамзо и дал тебе!» Кесарь же был жадней хозяина в семь раз и задумал с семью шкатулками победить семижды семь городов. На войне он попробовал бросить землю хозяина, но земля осталась землей!

— Так его и надо! — тихо произнес Левка.

— У кесаря отняли город другие кесари, убили и ограбили жителей. Кесарь пришел в гнев и по обычаю велел бить в барабан и повесить хозяина двора!

— И его так надо! — тихо повторил Левка и поднял голову. — А что было потом?

— Потом были другие кесари и хозяева.

— А после потом?

Распахнувшись, дверь стукнулась о простенок, заметалась на вывихнутых петлях, и винты, пережившие трех портных, полезли из своих гнезд. Тетя Рива вбежала в мастерскую, наполнила комнату словами и жестами, переливала свою тревогу в сердца родственников и задыхалась. Прут бросил работу, Левка забыл о мудреце Нахуме, и ему показалось, что пружины, вылезшие из дивана, стали извиваться, как змеи под флейту факира Кара-Рога.

— Рэб Меир! — крикнула тетя Рива, вынырнув из мокрой ротонды. — Рахиль ушла к нему!

— К кому, к нему?

— Она же грудное дите! — продолжала тетя Рива, устремившись к Пруту, но каток хладнокровно преградил ей дорогу. — Он сделает ей позор на всю жизнь!

— Кто он?

— Я же тебе говорю, — Самуил не вынесет! — причитала тетя Рива, собираясь лезть на каток. — Я тебе говорю, — я не вынесу!

— И это к лучшему! — серьезно проговорил Левка.

— Что к лучшему! — воскликнула тетя Рива. — Он тоже разговаривает!

Левка быстро заполз на спину деда, взглянул, соображая, как ему спастись, если тетя Рива, действительно, взберется на каток. Но Прут сложил выкройку, слез с катка, взял тетю Риву за руку и усадил ее на диван.

— Когда у человека много в сердце, у него мало в голове! — проговорил он. — Рива, куда ушла Рахилечка?

— Она пошла к этому мамзэру! — ответила тетя Рива, выжимая мокрый подол. — К адвокату она пошла!

— ? Где он адресуется?

— Где адресуется такой обер-обер-дрэйэр? — рассердилась тетя Рива. — Конечно, в «Пале-Рояле»!

Прут вынул свои пузатые часы, — было без десяти восемь, — он по привычке протер часы уголком пиджака и спрятал их в жилетный карман. Прикидывая в уме минуты, которые он должен был потратить на ходьбу. Прут сказал:

— Я иду в гостиницу и оттуда уже к заказчику!

Прут нагнулся, вытащил из-под катка сундучок, достал из него сложенный наизнанку сюртук — единственную его не залатанную одежду, — развернул сюртук и нежно, словно сюртук был стеклянный, положил его на каток. Прут помочил щетку и, хотя на сюртуке не было ни одной пылинки, стал чистить его.

Левка подполз к Пруту, взял из его рук щетку и, держа ее обеими руками, помог вычистить воротник. Прут надел сюртук, вынул из сундучка манишку из черного муслина и сверток, который передал внуку:

— Это тебе, Левчик!

Левка ощупал сверток, схватил ножницы и, разрезав веревку, увидел металлическое дуло. Сорвав бумагу, он замахал игрушечным ружьем и запрыгал, как индеец со скальпом.

— Рэб Меир! — произнесла тетя Рива, потрясая правой рукой. — Такое сумасшествие!

— Рива! — ответил старик. — У него не наша жизнь! Пусть он имеет свое счастье!

Прут прикрепил булавкой манишку, застегнул сюртук на все пуговицы и, надев бархатный картуз, взял с окна синий узелок с вещами заказчика. Тетя Рива вышла с ним за дверь, торопливо одернула рукава кофты и посоветовала:

— Ты не говори ему грубость! Он все-таки образованный! Сохрани бог, подумает, — мы какие-нибудь неучи!

— Меир Прут умел держать об’яснение с господином околоточным! — спокойно ответил старик. — Почему Меир Прут не найдет слово для господина адвоката?

Уход Трушина был для Мирона Мироновича смертельным проигрышем, и вечер, устроенный у Перешивкиных, превращался в поминки по Москоопхлебу. Оглядывая ликующие на столе самовар, стаканы, вазочки, Мирон Миронович протянул руку к углу скатерти, чтобы сдернуть ее со стола, но встретился со взглядом Сидякина, погладил скатерть, как свой подбородок, и обронил:

— Да-с!

— Склочник! — сказал Сидякин о Трушине, поддерживая свое достоинство. — Я сделаю надлежащие оргвыводы!

— Какие там надлежащие! — зловеще проговорил Мирон Миронович. — После драки кулаками не машут! — и, дергая кисточки пояска, обратился к графу: — А все ты наделал! Мы — дворяне, мы — комедианты! Это тебе не спящая девушка в воздухе! Такого человека на фу-фу не возьмешь, а нужна смекалка! Не твои деньги заложены, и молчал бы, граф Разница!

— Милостивый государь! — прошипел граф, и блюдце с чаем загарцовало в его руках. — Вы — мужик!

— Друзья! — воскликнул Перешивкин, бросаясь к позеленевшему графу.

По мнению Перешивкина Трушин был посрамлен, бежал, и Сидякин — крупный партиец из центра — не мог оставить такого задиру без наказания. Перешивкин не сомневался, что скоро Трушина вычистят из партии, выгонят из кооператива, лишат жилплощади, а, может быть, вышлют из Евпатории. И в то время, как учитель с Ирмой в Москве будет наслаждаться любовью и славой, Амалия Карловна поедет со своим любовником на север. Злорадство обожгло сердце Перешивкина крепче спирта, он с усилием подготовлял речь, в которой хотел рассказать о своем счастьи и пожелать совета да любви Герману и Доротее, как он окрестил Трушина и жену.

— Друзья! — продолжал Перешивкин, повернувшись к Мирону Мироновичу. — Для чего ссориться русским людям?