Матвей Ройзман - Эти господа

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала! — осадил его Мирон Миронович. — За язык, что ль, тебя тянули? Двадцать лет педагог, имею научный труд! Тоже академик нашелся! Кишка тонка!

— Сударь! — ответил возмущенный Перешивкин. — Не говорите пошлым языком о великих проблемах человечества!

— Это моветон! — протянула Ирма, подбивая пальцами своя локончики. — Я скучаю, месье!

— А ты думаешь, что здесь твоя заграница! — набросился на нее Мирон Миронович, подскочив на стуле. — Шла бы к твоим аристократам в синагогу!

— Мосье Сидякин! — взвизгнула Ирма, затыкая пальцами уши. — В вашем присутствии оскорбляют женщину!

— Товарищ Миронов! — тихо, но угрожающе произнес уполномоченный Госхлебторга. — Прекратите антисемитские выходки!

Мирон Миронович поднялся со стула, вытянул губы трубочкой, словно собираясь присосаться к Сидякину, потом развязал поясок, затянул его потуже и крепко завязал узлом. Сидякин тоже встал, посмотрел на Мирона Мироновича из-под очков, вынул из заднего кармашка брюк браунинг и, подержав его на ладони, спрятал в карман пиджака. Ледяная тишина хлынула в комнату: руки выпустили стаканы и ложки, туловища вдавились в спинки стульев, ноги подобрались под стулья. Только Кир, завертывающий отцовский гривенник в фольгу от шоколада, не поднял головы, и его спокойное дыхание, как шторм, колыхало напряженное беззвучие.

— Да я разве против тебя что имею! — вдруг сказал Мирон Миронович и выдернул своего улыбчивого зайчика за хвост. — Говорил ты с ним по-партейному, как полагается человеку старшему, и мои интересы соблюдал, и сам своей совестью не поступился! — Успокоенный Сидякин сел, но Мирон Миронович продолжал стоять. — А что я рассуждаю насчет евреев, наплевать мне на них с высокой горки! Дело-то ведь мое не в евреях, а в беде моей! Погибает наше заведение! — Он тихо опустился на стул и упавшим голосом продолжал: — Заведение погибает, а с ней и я, единый кормилец-поилец! Ей-богу, не знаю, как и домой ехать! Жена-то, дети, им за что погибать! — Он оглядел всех, проверяя по лицам впечатление от своей надуманной исповеди. — И спасение мое в пяти месяцах отсрочки! И отсрочка-то не двух и не миллиона, а всего сорока тыщонок! Он в упор взглянул на Сидякина, который задумчиво крутил бакенбарду. — Какая бы выгода государству, а то и государству один убыток! С голого, что с мертвого: ничего не возьмешь!

Еще когда был Трушин, Ирма не понимала, почему Мирона Мироновича, директора театра, интересует пшеница; но она знала, что частные антрепренеры занимаются подсобными коммерческими операциями, чтобы содержать свой театр. Мирон Миронович величал ее своей премьершей, обещал подписать с ней контракт и при подписании дать еще пятьсот рублей. Танцовщица со страхом подумала, что Сидякин откажет Мирону Мироновичу в какой-то отсрочке, а Мирон Миронович не станет с ней заключать контракта. Касаясь губами сидякинского уха, Ирма шопотом рассказала, в каком денежном затруднении была и как выручил ее Мирон Миронович. Прикосновение губ опьянило Сидякина, он слушал, но не слышал, что говорит Ирма, и старался продлить наслаждение. Перешивкин также не понимал, почему Мирон Миронович говорит о пшенице, хотел спросить, но, считая себя обиженным, решил первым не обращаться к обидчику. (Любопытно, что только после чтения обвинительного акта Перешивкин, Сидякин и Ирма узнали, как ловко их одурачил Мирон Миронович, и заявили об этом суду. Заявление сразу разбило этих господ на два враждебных лагеря и помогло установить, в каких взаимоотношениях находились все подсудимые.)

— Ну-те-с, товарищ! — сказал Сидякин, взглянув на Мирона Мироновича и вытирая платком мокрое ухо. — Госхлебторг пойдет вам навстречу! Но делается это исключительно по государственным соображениям! — прибавил он, останавливая пытающегося открыть рот Мирона Мироновича. — Ваш Москоопхлеб носит нездоровый характер. Государству же нужен в хлебной промышленности здоровый помощник, не обремененный долгами.

— Мамочка! — только мог произнести Мирон Миронович и заплакал. — Запряги меня! Заставь возить воду! Всей семьей рабами тебе будем! — и, подойдя к Сидякину, он обнял его и поцеловал.

Амалия Карловна расправила свое платье, как розовый абажур на лампе, улыбаясь и краснея, подошла к Сидякину, к изумлению его присела в реверансе и, сложив руки, как в кирке, сказала:

— Герр директор! Я имею один просьба за мой Николай Василиш! Он остается без служба! Das ist aufrührerisch! Назнашайть его нах Москау!

— Сегодня женщины проявляют широкую инициативу! — сказал Сидякин, воодушевляясь и посматривая на Ирму. — Раскрепощение женщины — залог нового социалистического быта! Товарищ хозяйка! — обратился он к Амалии Карловне, вставая и еще больше воодушевляясь. — Я принимаю к сведению ваше заявление! Ну-те-с? Я предлагаю вашему мужу явиться ко мне в обычные часы для детальных переговоров!

Мирон Миронович побежал на кухню, вытащил из-под стола корзиночку, распаковал и достал четыре бутылки шампанского. Амалия Карловна принесла поднос с фужерами, вытерла их полотенцем, и фужеры вспыхнули, как лед на солнце. Мирон Миронович сорвал оловянный колпачок с бутылки, раскрутил проволоку, по плечи ввинтил штопор и, зажав обернутую салфеткой бутылку между колен, выдернул пробку.

— Гоп! — крикнуло шампанское и, плюнув, подскочило.

Амалия Карловна понесла в столовую поднос с фужерами, в них заиграли рыжие полулуны, в полулунах снизу вверх пошел газовый снежок. Мирон Миронович положил в розовую фаянсовую вазу кисти винограда, поставил ее рядом с подносом, и сквозь румянец вазы заиграла зеленая кровь винограда. Когда все взяли фужеры, фруктовые тарелочки и положили себе винограду, Перешивкин поднялся со стула:

— Друзья! — начал он, подняв свой фужер. — Я долго думал, прежде чем решил поделиться с вами в некотором смысле интимной новостью!

— Я, как старший, принужден вас прервать! — воскликнул Сидякин, которого Ирма дважды толкнула носком ботинка. — Довожу до всеобщего сведения нижеследующее, — при этих словах Сидякин встал и торжественно произнес: — Завтра в одиннадцать часов утра в местном загсе…

— Постойте! — сказал Перешивкин, испугавшись за Амалию Карловну. — Я сам…

— В местном загсе я регистрирую мой брак с гражданкой Пивоваровой-Векштейн, после чего по желанию моей жены, верующей, мы закрепляем наш союз при содействии служителя православного культа. (Ирма встала рядом с Сидякиным, взяла его под руку и склонила ему на плечо голову.) — Я приглашаю вас всех в качестве свидетелей, а потом в качестве гостей в «Пале-Рояль»!

— Милостивые государи и милостивые государыни! — закричал граф, обрадовавшись негаданному доходу. — От имени Евпаторийского Откомхоза и уважаемой дирекции гостиницы «Пале-Рояль» приношу свое нижайшее поздравление! — и, прикрывая рот салфеткой, он потянулся с фужером к Ирме.