Михаил Стельмах - Над Черемошем

— А, это вы, Андрий Прокопович, — успокоенно протянул конюх. — Тоже не спится?

— Не спится.

Зоотехник подходит к гуцулам.

— Такая уж пора настала. Что ж вас согнало с теплой постели?

— Пойду, думаю, проверю, что в конюшне делается, — в такое время может и несчастье случиться.

— Ой, и не говорите! — Рымарь трижды сплюнул через плечо. — Не поминайте нечистого…

— А вы разве верите в него? — смеется Галибей.

— Не верю, но и поминать нечисть всякую не желаю, — Юстин снова плюется.

— Надо коням перед пахотой подсыпать еще немного овса.

— Это мы сделали, Андрий Прокопович, — говорит с довольным видом Рымарь. — Сами сделали: каждый конюх принес лучшего овса; я думаю, хорошие обычаи и сейчас пригодятся.

— Это вы напомнили конюхам про обычай?

— Я, а кто же!

— Тогда, вижу, мне делать нечего. Будьте здоровы.

— Счастливого пути!

— А вы так и не думаете идти в село?

— Да, наверно, пойду помаленьку, чтобы жена меньше точила об меня язык, — ответил Лесь.

— Пошли бы вместе, да не угнаться вам за мной, — и фигура Галибея растаяла в темноте.

— Как печется человек о колхозном добре! Часто и ночью заглядывает в конюшню. Славный зоотехник у нас. Правда, Лесь?

— Правда, — задумчиво проговорил Побережник. — Только вроде мягковат, всем грехи прощает… — добавил он, вспомнив не раз слышанные слова и поговорки Галибея. — Это уж, верно, скотинка сделала его таким. Кто жалеет скотинку, тот и всех будет жалеть. Что ж, побреду потихонечку, чтоб Олена не скучала.

Лесь попрощался с конюхами и, еще раз обойдя конюшню, пошел по бережку ручья, который неутомимо пел свою простенькую, но чистую весеннюю песенку. Лесь нагнулся к ручью, и студеная вода обожгла ему голову.

— Водка, просто водка! — Гуцул крякнул, поднялся, оглянулся и вдруг вскрикнул: — Что это?!

Он совершенно ясно увидел — у глухой стены конюшни затрепетал золотой листок огня, отклонился вбок, погас и снова ожил.

— Ой, горе какое! Услыхал-таки нашего зоотехника злодей какой-то!.. — застонал Лесь, перепрыгнул через ручей и, пригибаясь, побежал к конюшне.

Оттуда чуть ли не на него метнулась вспугнутая тень. Лесь припал к земле, неизвестный зашлепал по дну ручья.

«Следы прячет», — подумал гуцул и пополз навстречу.

В облике неизвестного было что-то знакомое. Вот он выскочил из ручья, зачавкал сапогами, и в тот же миг Побережник вцепился обеими руками в правую руку беглеца. Из нее с глухим стуком выпал пистолет. И тотчас же поджигатель левой рукой изо всей силы ударил Побережника в переносье.

Лесь падает на землю, но за ним падает и враг.

Ослепленные злобой, они с хрипом катаются по берегу ручья, и Леся уже совсем не удивляет, что он душит не кого иного, как Галибея, а тот душит его, Леся, пытаясь впиться ему в горло зубами.

«И не будет злому на всей земле бесконечной веселого дому», — вспыхивает в памяти Леся давнишняя декламация зоотехника…

«Поистине не будет тебе веселого дома!» — и Лесь отталкивает голову бандита от своей шеи.

А как он умел обволакивать свое жало отравным медом слов! Даже к Шевченку протянул свои грязные лапы!

Узловатый клубок тел поднимается, падает, кружится и катится. У Побережника и Галибея трещат кости, в клочья разлетается одежда, и кровоточащие раны забиваются землей.

Наконец руки врага ослабевают, и из глубины его придавленной груди вырываются хриплые слова мольбы:

— Лесь Иванович, спасите… Озолочу вас…

— Озолотишь? Взаправду?

Лицо зоотехника искажает заискивающая улыбка.

— Целый чемодан денег получите. Пятьдесят тысяч. Сто… и никто не узнает.

— И какие деньги? Американские?

— Разные, Лесь Иванович… Сто тысяч даю, сегодня же…

— Молчи, барин! И миллионы не помогут тебе…

— Лесь Иванович, вспомните нашу первую встречу. Я же вам помог… Чем мог, пособил…

— Чем ты мне пособил?! Тем, что слизняком заполз в мою доверчивую душу, да и обернулся гадюкой? Тем, что сапоги мои спас?.. Подойдут наши — я эти сапоги сразу сброшу с ног. Ни тысяч твоих не хочу, ни сапог!..

Он зорко посмотрел на поле.

На синем, чуть зеленеющем востоке уже погасли отблески пожара и вместо злого огня нежно трепетало первое золото рассвета, и на фоне зари уже виднелись фигуры спешивших к Лесю односельчан.

На востоке поднимается багряное полотнище, и еще невидимое солнце расписывает на нем лучами величественный венок зари. А из-под самого зоряного венка выезжают трактористы. И земля вздымается, рассыпается, а ее нежные комочки вдруг взлетают вверх и оборачиваются жаворонками, песней. Пахари торжественно сворачивают с дороги в поле. Навстречу им, размахивая руками, спешит дед Степан.

— Подождите, деточки, подождите, внучата мои…

— Дедушка, что случилось? — встревоженно окружают его пахари.

— Дальний путь с гор, а ноги-то уж подтоптались, вот я и запоздал. Хочу, детушки, тоже пойти за плугом. Напахался я на своем веку, немало напахался, А только как же, думаю, новая жизнь у моих внуков без меня начнется? Дайте хоть одну ровную борозду с трактористами пройти. Павло! Павлик! — крикнул дед Гритчуку. — Останови на минутку свою машину, дай полюбоваться.

— Для вас, дедушка, остановлю. — Тракторист упруго спрыгнул на землю, подошел к старику. — Что там у вас?

— Хочу с тобой пахать, на машине, хоть самую малость…

— Как это — со мной? — удивился Павло.

— Ты, сынок, помоложе, да к тому же ученый, ну и веди свою машину, только так веди, чтоб деду поспеть за нею, а я за плугом пойду. — Старик подошел к трактору, посмотрел на плуги и беспомощно заморгал глазами. — А куда же, сынок, чапыги подевались? Взяться-то не за что…

— В прошлое отошли чапыги, — рассмеялся тракторист.

— Выходит, и не доведется мне с тобой на машине пахать?

— Верно, придется вам за простым плугом пойти, — сочувственно глядя на старика, проговорил Гритчук и прикусил нижнюю губу.

— Становитесь, дедушка, на мое место! — крикнул с борозды Юрий Заринчук и перешел от плуга к лошадям.

— Спасибо, Юра. Уважил старика, так теперь слушайся его. Веди прямую, только прямую линию. На всю жизнь прямую.

Лица гуцулов осветились улыбками.

Юрий тронул коней, и земля зашуршала, поглощая сияние плуга и солнца.

Борозда тянется все прямо и прямо, перерезая поперек межи и сорняки…

— Как, дедушка? — оглянувшись, спросил Заринчук.

— Так, дитятко, словно веду свою борозду к самым райским вратам.

— К самым воротам счастья, — поправил Заринчук, и дед кивнул головой…

Вечером деда Степана остановили на горе Бундзяк, Палайда, Наремба и Космина.

— Ты что, старая тряпка, обольшевичился перед смертью? — Бундзяк злобно впился взглядом в старика. Тот засмеялся. — Ты чего хохочешь?