Михаил Стельмах - Над Черемошем

— А вот послушай, может и пригодится…

Только народился в небе месяц — совсем еще молоденький был — полюбилась ему звездочка. И вот бежит он ранним вечером к портному. «Сшей мне, портной, добротный да просторный костюм!» — «А что ж, это можно, — ответил портной, улыбнулся в усы, — а были они у него прямые, как стрелки, — и охотно снял мерку. — Приходи, молодец, через неделю, будет тебе платье добротное да просторное». Ровно через неделю опускается месяц к портному. «Ну, что, друг, сшил?» А у того от удивления и усы вилками вверх задрались. «Что это тебя, молодец, так разнесло? Или оженился, не дожидаясь костюма?» — «Только собираюсь, — подмигнул месяц. — Ну, показывай костюм, погляжу, можно ли в нем к невесте идти». Посмотрел на работу и опечалился. «Снимай еще раз мерку, придется невесте подождать меня». Что портному оставалось делать? Послушался он месяца и говорит: «Заходи, дружище, еще через неделю».

Проходит еще неделя. Ночью кто-то стучится к портному. Отворил он дверь и опешил, усы и те повисли, как перестоявшиеся колоски: стоит перед ним роскошный круглолицый месяц, широко улыбается, костюма ждет. «Что же мне делать, добрый человек, — взмолился наконец портной, — ежели ты каждую неделю втрое вырастаешь?»

Вот пускай и урожай у тебя так растет, Мариечка… А земля угрелась уже, — и Сенчук присел на корточки на краю поднятой целины.

— Теплая, хоть ребенка сажай, — с любовью проговорила девушка и склонилась над своим полем.

В низинке среди полей стоят Лесь Побережник и Микола Сенчук. К ним со всех ног бежит с сапкой в руке Олена.

— Ласточкой летит любушка моя. Что-то она защебечет? — говорит Лесь, приложив к глазам почерневшую руку.

— Лесь, у нас в бригаде долгоносик появился, и бригадира нашего нет. Что делать? Добрый день, Микола Панасович! — запыхавшись, скороговоркой сыплет Олена. — Я так работать не могу. Либо переведи меня в свою бригаду, либо скажи, где наш бригадир запропастился.

— Говорят, он сбежал от языка некоторых звеньевых, — деликатно поясняет Лесь.

Олена вспыхнула:

— Что уж, и слова самокритики ему не скажи! Стоило человеку стать начальником — сразу в неженку превратился!

— Так это он от твоего языка удирает?

— Помолчи ты хоть при председателе. Я тебя спрашиваю: что делать-то нам?

— Поднять все звено на борьбу с кузькой.

— А как же с прорывкой?

— Подождем денек: прорванные грядки долгоносик скорее уничтожит. А не прорвете — после сможете сохранить лучшие коренья.

— Так и делать, товарищ председатель?

— Только так. Как бригадир говорит. Пойдемте в ваше звено.

Дед Степан лежит в новой палате. Краска на стенах еще не просохла, и в комнате свежо. Вокруг старика теснятся внуки и правнуки.

— Дедушка, не умирайте! — просит его златокосая, как подсолнух, девочка.

Старик обводит взглядом всю свою колхозную родню.

— А я и не умру, дитятко. Они говорили, что надо мной свечка засветится. А мне светят глаза людские, — и он стал приподыматься с постели. — Дети, растет земля?

— Высоко поднялась, как вешние воды.

— И плоты идут по Черемошу?

— И плоты идут. Да все большие, гулкие. Похорошел Черемош, как никогда!

— Жизнь! Ну, так вынесите меня, дети, на широкий луг, чтобы видны были и нивы, и Юрины пруды, и люди.

Гуцулы почтительно выносят старика на луг, и Степан то впадает в полузабытье, то, не отрываясь, следит, как растут всходы, сверкая всеми оттенками зелени. Перед глазами Степана проплывают курчавые полосы свеклы. Чистые голоса расчесывают ее густые, как девичьи косы, рядки:

Сверкая россыпью дождевых капель щедро кустится ячмень. Тянутся вверх светлые побеги яровой пшеницы. По-девичьи гордо подымается кукуруза, и в каждом сердечке у нее таится самоцвет. На склонах гор умостились зеленые островки табака, и все выше подымается молодой сад, рассыпая соловьиные трели.

— Жизнь! — говорит и Юрий Заринчук, осторожно вылавливая из пруда отяжелевшую от взятка пчелу. Она некоторое время лежит у него на ладони золотым самородком, потом, отчаянно взмахнув прозрачными крылышками, ввинчивается в небо и; падает на леток, облепленный такими же труженицам и, как она.

Вечереет. Мимо пруда по узкой полевой дорожке проходят к Черемошу девушки.

Песня окликает подруг со всех полей. Девушки шагают в обнимку, как молодые годы, а позади них все подымаются и подымаются нивы, выкидывая первый колос и первый цвет. Разворачивается тот незабываемый праздник весны, когда каждый злак стремится порадовать человека, дорасти до него, одарить его нежностью животворной пыльцы.

— Растет земля. Как никогда растет, — шепчет старик, и все его мысли только о жизни.

— Да не может быть?! — у Марьяна Букачука глаза становятся круглыми от испуга.

— Как не может быть? Сам, собственными глазами, видел. А Настечка, и Мариечка, и Катеринка, и другие девчата собрались их встречать… Парни вздумали провести плот разом в десять клетей, — волнуясь, объясняет Дмитро Стецюк. — Помирать им, что ли, захотелось в одночасье, детям нашим?! Пойдем, пойдем живей, может отговорим. Пойдем, Марьян!

— А, горюшко мое! — и старший пастух стал спускаться с горы. — Такого плота еще во всей Гуцульщине не бывало!

Карпаты величественно колышутся в весеннем мареве. Кажется, синие от пихт и зеленые от лугов горы перегоняют, спускают в долину солнечное золото и оно в грузном неводе покачивается на волнах Черемоша.

На воде, привязанный к стоякам, колышется гигантский, в десять клетей, плот. К тяжелым рулевым веслам стали Василь Букачук, Иван Микитей и Семен Бойко. Марко Лычук и Володимер Рыбачок дружно сбрасывают чалки.

— Не поспели! — кричит, подбегая к берегу, Марьян.

— Не поспели, — беспомощно вздыхая, повторяет Дмитро. — Не может гуцул напутствовать недобрым словом. Не может, а лучше, чтобы мог.

— Счастливого плаванья! — машут крысанями Марьян Букачук и Дмитро Стецюк.

— Отец, не горюйте! — кричит Василь.

— Не горюйте, отец, — улыбается Стецюку Микитей.

— Хорош у вас сын! — дружески посмотрел Марьян на Дмитра. — Скоро свадьба?

— Разве я знаю? Прежде мы детей учили, а теперь… — он замахал крысаней и отер ею набежавшую слезу. — Даже не верится, Марьян, что у нас такие дети.

Плотогоны выводят плот на середину реки.