Михаил Стельмах - Над Черемошем

— Ума у него столько же, сколько у моей бабы. Да и того еще поменьше. Старуха моя, как выстроили больницу, побежала на прием сразу во все кабинеты. И каких только она не выдумывала болезней, лишь бы увидать собственными глазами всех врачей и весь инструмент. А хвороба-то у нее одна — выше-средний прирост языка. Вернулась из больницы, напыжилась, как засватанная, — ведь подумать: за один раз больше ученых людей осмотрели ее немощи, чем за весь век. И даже лекарства выписали ей такие, что ото всего помогают. Пьет их и не нахвалится: теперь, мол, сапка сама полет, так и рвется из рук… И что, думаю, за лекарства для здоровой бабы? Попробовал — и что бы ты думал: сода. Чистехонькая сода! Разгадала больница мою жену за один раз лучше, чем я за все молодые годы. Наука! Так что теперь, как начнется у меня после чарки изжога, я тоже эти лекарства пью…

— «Неужто, думаем мы, — продолжает читать Сенчук, — дослужился гуцул до такой чести, что может в своем селе и здоровье беречь и гимназию кончать?»

— Темный ты, брат, человек, как земля темный. Затуманили тебе на чужбине мозги, заморочили голову.

— «Напиши, брат, правда ли все это? Может, и в самом деле порадуешь гуцулов, а то гибнем мы тут, вдалеке от родной земли, как те серые журавли, что на юг летели, тепла искали. А нам вас утешить нечем, да всего не напишешь. Передайте Ксене Дзвиняч, что мужа ее уже нет на свете. В шахте погиб. Не родной землей засыпало его, а чужим черным углем. Разделил я ту горсточку земли, что вывез из Гуцульщины и на груди берег, разделил и бросил половину в ту шахту. Думается мне — душа человека должна найти свою землю. А потом помянули мы покойника любимой его песней «Слышишь, бедный брат», да и все».

— Эй, Микола, лучше б не получать нам из-за океана этих горьких слез… А сколько их по нашей Гуцульщине… Вот уже и Ксеня Дзвиняч стала вдовой… А ведь я ее на руках носил, про кота ей пел…

— Начитались мы американского послания, сыты по горло, чтоб жены наших врагов получали такие письма… Искали наши бесталанные журавли тепла за морем, а нашли могилу.

— Микола, помянем и мы Юру его песней.

Рымарь снял картуз и не запел, а как будто спросил через море своего брата, слышит ли он его:

— Слышишь, бедный брат, слышите, журавли наши, не стирайте свои крылья до кости, не умирайте вдалеке, на чужбине, — есть уже теплый край на свете, туда, только туда вам путь лежит. Слышишь, бедный брат? — и по морщинам старческого лица расползаются слезы.

Катерина и Григорий стоят на мосту. Под ними искрится река, над ними сверкают в лучах заката облака и горы.

— Григорий, родной, — девушка склоняет голову на плечо любимому, и это уже не та задорная непоседа, какой он запомнил и с затаенным страхом полюбил ее.

— Что, звездочка? — Григорий обнял милую, поднял ее на руки и понес в просторы нив. — Что это так вызванивает в полях? — вдруг спросил он, останавливаясь на миг.

— Это мое сердце, — смущенно отвечает Катерина. — Григорий, пусти, мне стыдно…

— Катеринка, твое дело — молчать. Никого не видно?

— Никого, — прошептала девушка, глядя не на дорогу, а на своего любимого.

Они и не заметили, как подошел Юстин Рымарь.

— Отец? — Катерина испуганно рванулась из рук милого.

— Что, доченька? — Рымарь с грустью посмотрел на дочку и с неприязнью на Григория.

— Что это с вами? Вы будто увяли за вечер…

— Много ли надо, чтоб затужило старое сердце!

— Опять американское письмо?

— Опять. А ты что не дома?

— Мы к вам шли!

— Ко мне? — он недоверчиво посмотрел на обоих.

— К вам… отец, — Григорий открыто поглядел прямо в глаза старику. — Не дошли бы сегодня — дошли бы завтра, послезавтра…

— Сын мой?

— Сын!

— Что ж, счастливо вам, детки. Отворяйте двери в науку и в счастье. Пусть славятся теперь и мужицкие имена.

В пустую хату входят Ксеня Дзвиняч и Олена Побережник.

— Ксеня, любушка, так у меня тяжело на сердце, так тяжело, словно его кто обручами сдавил.

— Что это вас такая тоска одолела? Может, поле вас печалит?

— Нет, родненькая, поле стоит, как Дунай. Все за Леся боюсь. Отбивается от моих рук, как мальчишка, когда парнем становится.

— А что же ему все время за ваши руки держаться? Он бригадир, работы у него много, не зря он с людьми время проводит.

— А вдруг разлюбит он меня?

— Лесь вас разлюбит? — Ксеня засмеялась.

— Может и разлюбить. Недаром же он меня в другую бригаду отдал, словно за другого замуж выдал. Недаром?

— Недаром, Олена.

— Эх, житье мое несчастливое! И как я век проживу в горе да в беде?

— Хорошо проживете, — улыбнулась Ксеня, — если будет у вас к Лесю другой подход. Не учите вы его на каждом шагу, как маленького.

— Да как же его не учить?

— А может, тогда и он вас, Олена, кое-чему поучит.

— Меня? — удивилась та. — Чтобы меня Лесь учил?

— А почему же нет? Может бригадир учить звеньевых…

— Так ведь я ему и звеньевая, и хозяйка, и жена. Имею я право…

— А вы, Оленка, не очень своим правом козыряйте, чтоб не всегда брать верх, да еще при людях. Ей-богу, поможет, и Лесь полюбит вас еще крепче.

— Правда, Ксеня… Стало быть, надо мне сократиться?

— Только кое в чем. Да разве вам самой не видно, что вы кое в чем сократились, а кое в чем раздались, выросли! Как и все у нас. Плохого в нас становится все меньше, а хорошее растет.

— А и правда, Ксеня, — сказала Олена и задумалась. — Спасибо тебе, миленькая. Пойду встречать своего Леся.

— Добрым словом?

— Добрым, Ксеня, как когда-то, в давние времена, встречала. И почему это, Ксеня, забываются, вянут давнишние слова, обещания, надежды? Сколько мы с Лесем когда-то над Черемошем сидели, а поженились — и ни разу не пошли под те кудрявые деревья, когда весенние ручьи зашумят, когда соловьиные песни ночь всколыхнут.

— Потому, что так жизнь складывалась. Вы не ходили потому, что надо было вам с Лесем с утра до ночи на помещика работать, а я не ходила потому, что не с кем было. Вы-то хоть теперь можете пойти, а когда я дождусь своего Юру?..

— Ты Юру не можешь дождаться, а я ребенка, — вздохнула Олена. — И ведь вот-вот должен уж был родиться маленький… да надорвалась я, и выпал он на чужое поле, как зернышко окровавленное. Выпал, и вроде как бы умерло во мне самое дорогое — матерью я не стала. — И Олена застыла посреди хаты, охваченная сидениями пережитого.

— Оленка, а вы к врачам ходили?

— И к шептухе и к врачу.

— И что?

— Шептуха деньги берет да шепчет, а врач без денег обнадеживает. И прислушиваюсь я теперь к себе, как к дальнему отзвуку грома: вдруг да откликнется драгоценная струна? Даже по ночам прислушиваюсь, так жду, так жду, что одни слезы мои знают про то.