Александр Кутепов - Знойное лето

— Чем больше нарожаешь и вырастишь, тем дольше пристанишша не обретешь. Воистину. Раньше, покуль старуха живая бегала, ребетешек на лето свозили сюды. Доглядывали, обихаживали. А теперя чё? Надысь Гришка-меньшак прикатил. На легковушке. Гостинцев привез. Эти самые, желтые, апельсины называются. Штук десять. А я простодырый давай на радошшах Гришку да его друзьёв водкой поить. Пропили мою пензию, с тем и уехали. Мне-то как жить теперя? — Гришку спрашиваю. Мы, грит, промеж себя решенье вынесли: будешь жить по три месяца у каждого. Первому, грит, выпало Степке. А где тот Степка? До Степки тыщу верст ехать, у Степки самово инвалидность, а ребетешек шесть штук… Вот покуль на людях хожу, то ничё, а один остануся — давай думать: скореича помереть бы да к старухе под бок лечь. Смерть мне теперь слаще. Ладно сватья Семениха доглядывает, варево какое приташшит, рубаху постирает, а то бы.

Веселуха замолчал и уставился в землю красными мокрыми глазами. Старухи разом захлюпали из жалости к старику и к себе. За этим и не заметили, как ожидаемый председатель уже вышел со двора и стоит, привалясь к покосившемуся столбу ворот. Слушая Веселуху, он содрогался перед бездной человеческой неблагодарности и подлости, дружно продемонстрированной детьми старика. В прежние годы Веселуха был лучшим в округе пчеловодом, держал большую пасеку, и столь же большие тысячи базарных денег, минуя его карман, разошлись по детям, превратились в машины, в квартиры, в золотые колечки и сережки, но не прибавили ни ума, ни совести, ни чести. Теперь вот пасеки нет, денег, кроме пенсионной тридцатки, тоже нет. Раньше приезжали на хутор, так только и слышно было: папулечка, мамулечка, а теперь вот разыграли старика в лотерею и три месяца житья у каждого определили из расчета, что старик едва ли успеет обойти один круг…

— Андрей Иванович, — в тишине слова Глазкова прозвучали неожиданно и громко, — может, в дом престарелых тебя определить?

— Да хоть куды! — старик машет рукой и тут же спохватывается: — Не возьмут, поди-ка. Туда ж безродных примают, а я с какой стати? Ты лутше, Лексей, ребятам моим напиши. Посовести их, дураков, может, чё и выйдет.

— Напишу. И лично, и по месту работы.

— Заступничек! Моёва Ваньку — так не пожалел! — закричала вдруг одна из старух, мать Ивана Скородумова, сильно набожная, но не менее злая на язык. — Бог все видит! Невинного в обиду не дасть!

Все последние дни она только и делает, что ходит из двора в двор по хутору и рассказывает, как в хомутовском клубе судили Ваньку и дали год условной принудиловки с вычетом денег из получки. Больше всего ее почему-то испугала условность наказания.

На старуху зашикали, и она стихла, обиженно поджав губы.

На скамейке подвинулись, дали место председателю и настороженно уставились на него, как на главного виновника, замыслившего порушить остатки хуторской жизни. И время для этого выбрал самое больное — на излете дней, когда старому человеку хочется лишь покоя и полной определенности в малом уже для себя будущем.

— Ну что, дедули и бабули, вопрос ваш ясен, — Алексей усмехнулся и строго оглядел престарелых земляков. — В этом году, сами видите, не до хутора. Так что успокаивайтесь и живите дальше, как жили. Магазинишко вам откроем, в любом пустом доме. Не каждый день, но работать будет, хлебом, солью, спичками обеспечит. Но не забывайте: специально для вас строим в Хомутово два больших дома. Печей там топить не надо, воду не таскать. Чем не жизнь!

Переглядываются, молчат. «Конечно, они не обрадовались, — подумал Алексей. — Сами не знают, что им надо теперь».

— Молчите? — спросил он. — Дело ваше. Но решение это, можно сказать, окончательное.

— Ты, Лексей, с хутором погоди, — подал голос Веселуха. — Конешно, спасибо, что заботу про нас в уме держишь. А счас мы по другому делу к тебе пришли. Люди мы старые, на семь рядов учены-переучены голодами и недородами, а такого сухменного лета не помним. Не подсекёт колхоз? Мы ж его по крошечки собирали.

Алексей стиснул зубы от внезапно нахлынувшей щемящей боли, которую не выразить словом, а только самому можно почувствовать: захолодает в груди, сожмется там все в маленький комочек, в глазах встанут слезы, готовые пролиться радостно-горьким плачем. «Когда же научусь я понимать людей? — спросил он себя. — Дано мне это или не дано?»

— Андрей Иванович, родной ты мой! — дрогнувшим голосом проговорил Алексей. — Прошу извинить за нехорошие мысли. Я ведь считал, что кроме хутора вас ничего уже не волнует… Как говорится, положение тревожное, но не безнадежное. Еще никогда мы не работали так дружно и так здорово, хотя люди прекрасно знают, что в этом году не будет никаких доплат за продукцию и почти никаких премий. Что касается конкретных дел, то они вот какие…

Он подробно рассказал старикам, как идет заготовка кормов, как животноводы в такую бескормицу держат надой молока. Старики вздыхали, ахали, качали седыми головами.

…Спал Алексей в огороде. Под кустом черемухи, на старом тулупе. Когда лег, то еще долго пялил глаза в мигающее звездами темное небо. Над хутором стояла глухая первозданная тишина, осторожно всхлипывало большое озеро, оттуда тянуло прохладой, пахло тиной и рыбой. Алексею сделалось легко и покойно, будто бы все, что сейчас волнует и тревожит, уже позади, и завтрашний день будет совсем иным.

Ему вспомнилось, отчетливо и зримо, как он бегал с хутора в Хомутовскую школу, проторив в лесу свою маленькую тропку. А потом уходил все дальше от старого дома, и мир раздвигался перед ним всеми своими просторами, словно бы поднимался Алексей в крутую высокую гору. Среднее образование он получил в Увалово, за высшим поехал в Москву, а за самым высшим, которое помогает понимать людей и явления их жизни, он опять вернулся в Хомутово. Одолеет ли он эту самую трудную науку? — часто спрашивает себя Алексей и сам же отвечает, что должен бы одолеть, поскольку хороших учителей оказалось много.

Проснулся он, едва стало светать. Не заходя в дом, подался в Хомутово. Теперь уже не полями, а самой короткой дорогой.

Через два дня Дубову ехать с отчетом на бюро обкома партии. Об организаторской и политической работе Уваловского райкома по усилению заготовки кормов. Нынче с утра принялся было за свое выступление, но никак не мог сосредоточиться: то телефонные звонки, то посетители, то работники райкома с неотложными делами.

Часов в одиннадцать явился начальник сельхозуправления Федулов и заявил прямо с порога:

— Виталий Андреевич, я опять по поводу Глазкова. Пора, наконец, принимать меры. Иначе дело зайдет слишком далеко.

— Вообще-то не ко времени, — Дубов указал на разложенные по столу бумаги. — Но коль пришел… Что опять случилось, Михаил Сергеевич? Только короче.