Александр Шеллер-Михайлов - Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

Сяду я читать; письма изъ разныхъ деревень: жалобы, кляузы разныя пишутъ негодяи-мужики, на старостъ клевещутъ, нищими прикидываются, будто бы имъ жить нечѣмъ! И вѣдь какъ хитры эти бестіи! Такія петлицы иной придумаетъ, что и уму непостижимо. И неурожаи, и пожары, и падежъ скота, и мертвыя тѣла, и становыхъ — все приплететъ, такая фантазія выходитъ, что хоть бы въ печать, если бы грамотно написано было.

— Грамоты научиться не могли, а кляузничать находятъ время! — скажетъ Іаковъ Васильевичъ и велитъ не читать остальныхъ писемъ, выбросить ихъ вонъ. — Распорядись съ ними, — обратится онъ къ приказчику. — Вотъ этотъ Петръ Косой пятый разъ мнѣ пишетъ… Должно-быть, негодный мужичонка.

— Пьяница, батюшка Іаковъ Васильевичъ, — отвѣтить приказчикъ:- безъ проекту пьянствуетъ…

— И буйный, должно-быть?

— Какъ же, за нимъ больше всѣхъ недоимокъ…

— Нѣтъ, ты мнѣ скажи: буйный онъ, или нѣтъ?

— Буйный, батюшка,

— Ну да, ну да, я такъ и зналъ это! Буйный, буйный! А, онъ бунтовать вздумалъ! Ну, въ солдаты его, въ солдаты! — колотитъ Іаковъ Васильевичъ правой рукой по лѣвой. — Ты распорядись тамъ, покажи примѣръ. Теперь ступай. — Прочли вы бумаги? — обратится онъ ко мнѣ.

— Прочелъ-съ, — отвѣчаю я.

— Давайте же тѣ, которыя важнѣе.

У меня ужъ, знаете, все разобрано, все разсортировано, начну я докладывать: эта, молъ, о томъ-то, а эта объ этомъ-то.

Іаковъ Васильевичъ слушаетъ и подмахиваетъ перомъ, слушаетъ и подмахиваетъ. Вотъ голова-то была у человѣка. Соображеніе молніи подобное, память… да что и говорить о памяти! Когда его еще столоначальникомъ сдѣлали, то одинъ чиновникъ, Пѣтуховъ по фамиліи, не хотѣлъ его поздравить, и вѣдь — что вы думаете? — до послѣдней минуты, бывало, какъ попадется Іакову Васильевичу докладъ о наградѣ Пѣтухову, такъ онъ сейчасъ и замѣтитъ:

— А, это тотъ вольнодумецъ? Вычеркнуть!

Вотъ такъ память! Но я, такъ сказать, нить разсказа прервалъ, это у меня отъ непривычки; у васъ тамъ, у литераторовъ, все кругло выходитъ, періодами этакими; ну, а съ насъ нечего взыскивать. Ну-съ, итакъ, я остановился на докладахъ.

— Вотъ-съ, — говорю я Іакову Васильевичу:- просьбы о вспомоществованіи.

— Ну ихъ! У насъ самихъ денегъ нѣтъ. Отослать къ митрополиту.

— А это вотъ по подрядамъ.

— Отложите, это я самъ ночью просмотрю.

— Чиновникъ Прохоровъ проситъ о замѣщеніи его сына на службу.

— Куда его помѣстить? На шею себѣ, что ли? Дуракъ, тридцать лѣтъ прослужилъ, а не знаетъ, что безъ вакансіи нельзя принимать на службу.

— Онъ на мѣсто Малышева проситъ его замѣстить.

— Что вы мнѣ толкуете на мѣсто Малышева! На мѣсто Малышева пришлетъ Марья Николаевна Сухощаво-Терпухова; сами же вы ея письмо вчера читали… Ну, все?

— Все-съ.

— Уфъ! экъ мы провозились съ вами! Недолго, недолго выдержатъ мои силы, — проговоритъ онъ со вздохомъ и станетъ одѣваться, знаетъ, что въ пріемной уже ждутъ его или важные гости, съ визитами пріѣхавшіе, или просители, жмущіеся другъ къ другу, точно стадо овецъ передъ бурей. А тамъ еще въ канцелярію надо заѣхать, визиты необходимые сдѣлать, на обѣдъ равныхъ себѣ пригласить, въ оперѣ или въ клубѣ показаться, чтобы люди не назвали скрягой и чтобы женѣ одной не ѣздить, какъ брошенной; приходится и о дѣтяхъ позаботиться: однимъ гувернера нанять, другимъ мѣсто приличное достать. Ужъ о мелочныхъ заботахъ, въ родѣ выдачи жалованья прислугѣ, покупки нарядовъ для жены, заказа экипажей и мебели, я не говорю. Но вѣдь на такомъ мѣстѣ, на какомъ стоялъ Іаковъ Васильевичъ, и сервировка стола, не говоря о чемъ-нибудь болѣе значительномъ, требовала личнаго надзора. Офиціанты тамъ или дворецкіе взяли бы и накрыли бы столъ по-своему, наваливъ зря всякаго серебра, такъ что какая-нибудь чаша-ренессансъ подлѣ русскаго серебрянаго бурака съ солью стала бы: ну, и вышелъ бы не сервированный столъ, а складочный магазинъ аукціонной камеры, гдѣ, конечно, все равно, если помпейская ваза стоить рядомъ съ старымъ корытомъ: нищета, значитъ, всѣхъ въ одну яму сажаетъ!.. Да-съ, долженъ былъ Іаковъ Васильевичъ, по своему блестящему положенію, и въ эти мелочи входить и, какъ геній, вездѣ онъ былъ на своемъ мѣстѣ. Выйдетъ онъ передъ обѣдомъ въ столовую, сощуритъ глаза и говоритъ:

— Долой приборы! Узко накрыли. Дамамъ сидѣть нельзя будетъ. Широкую вставку вложить. Это зачѣмъ вы русскія ложки положили? Подать англійское серебро! Петръ, ты неровно приборы поставилъ.

— Кажется, ровно, — вздумаетъ спорить Петръ.

— Говорятъ тебѣ, что неровно! Подай салфетку! — возьметъ Іаковъ Васильевичъ салфетку и начнетъ мѣрять, выйдетъ, что онъ правъ. — Вотъ видишь, негодяй! — швырнетъ баринъ скомканную салфетку въ лицо Петра.

Безстыжій народъ, эти лакеи! Могли бы, кажется, понять, что кто-нибудь другой, ошибется, а не ихъ баринъ со своимъ глазомѣромъ. Фельдмаршаломъ бы ему быть! Если бы, примѣрно, разсказать какому-нибудь сапожнику, что человѣкъ можетъ передѣлать всѣ эти дѣла одинъ, то онъ только усмѣхнулся бы, да подумалъ, что ему очки въ глаза втираютъ, небылицу разсказываютъ, потому что у него, у сапожника, и все-то дѣло сапоги сшить, въ праздникъ пьянымъ, какъ сапожнику, напиться, да жену побить. Не велика, кажется, работа, а онъ и отъ нея охаетъ и за дѣтьми присмотрѣть не можетъ, жалуется, что они отъ рукъ отбились. Конечно, какому-нибудь сапожнику по этому по самому и не бывать государственнымъ человѣкомъ, а долженъ онъ и то за великое счастье считать, что дала ему судьба возможность отличиться, хорошіе сапоги на государственныхъ людей шить, чтобы эти люди своихъ ногъ не промачивали, мозолей, съ позволенія сказать, не натирали и драгоцѣннаго здоровья не губили. Что — сапожникъ! И вы, любезный Василій Васильевичъ, и вы, почтеннѣйшая Марья Васильевна, могу васъ увѣрить при всемъ моемъ уваженіи къ вамъ, не только не исполнили бы трудовъ Іакова Васильевича, но просто отъ одного его присутствія почувствовали бы нѣкій трепетъ. Часто я, бывало, любовался, когда Іаковъ Васильевичъ въ своей щегольской каретѣ по Невскому мчался, или когда онъ входилъ въ канцелярію: осанка этакая гордая, поступь величественная, всѣ ему кланяются, дохнуть никто не смѣетъ; иному чихнуть хочется, и того не смѣетъ; а онъ идетъ въ свой кабинетъ, едва склоняя голову, если встрѣтить кого изъ начальниковъ отдѣленія. Бывало, всѣ около того увиваются, кого онъ осчастливитъ пожатіемъ руки… И вотъ, если бы меня на мѣстѣ убили въ то время, когда онъ держалъ въ своихъ рукахъ, въ нѣкоторомъ родѣ, судьбу десятковъ людей, такъ я не повѣрилъ бы, что этакій дубъ можетъ свалиться и отчего свалиться? — сказать страшно!

Въ одинъ прекрасный день, — то-есть день-то былъ не особенно хорошъ, я какъ сейчасъ помню, что я тогда до костей промокъ, ну, да это такъ принято у васъ тамъ въ литературѣ говорить, когда исторія доходитъ до самаго интереснаго мѣста, — итакъ, въ одинъ прекрасный день прихожу я съ бумагами къ Іакову Васильевичу и нахожу его чрезмѣрно, могу сказать, необычайно пасмурнымъ и раздраженнымъ. Удивило это меня, потому что въ это время и приказчикъ изъ деревни съ оброками не пріѣзжалъ и, сколько я зналъ, особенныхъ непріятностей, въ родѣ ревизій или реформъ какихъ по канцеляріи, не было. Любопытство меня взяло, разспросилъ я потомъ стороною, что случилось, и вотъ что узналъ. Отъ кого узналъ, это позвольте мнѣ умолчать, да, впрочемъ, оно и не идетъ къ дѣлу. Источникъ былъ вѣрный. Наканунѣ этого достопамятнаго дня до Іакова Васильевича дошелъ слухъ, что жена его чувствуетъ особенное расположеніе къ гувернеру, живущему въ ихъ домѣ. Этотъ слухъ, какъ и всѣ другіе слухи, обѣжалъ прежде весь городъ и уже только потомъ долетѣлъ до того, до кого касался. Іакова Васильевича сильно встревожило это извѣстіе.