Александр Шеллер-Михайлов - Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

— Не стыдно ли вамъ, сударыня… — выговаривалъ онъ мнѣ. — И съ кѣмъ? съ гувернеромъ, съ мальчишкой!..

— Вы сами такъ ведете себя, что я могла бы считать себя свободною, — промолвила его супруга.

Она была, какъ и слѣдуетъ на ея мѣстѣ, женщина хладнокровная, безъ предубѣжденій.

— Если вы промѣняли меня на какую-нибудь Жюли, то я имѣла право отплатить вамъ тѣмъ же, но я не отплатила. Эти слухи, какъ и всѣ слухи, клевета. Мало ли про кого что говорятъ! Я покровительствую Вундту, потому что онъ достойный человѣкъ, вотъ и все.

— Такъ вы утверждаете, что эти слухи — вздоръ?

— Да.

— Ну-съ, въ такомъ случаѣ, я не желаю поддерживать ихъ дальнѣйшимъ присутствіемъ Вундта въ нашемъ домѣ и откажу ему отъ мѣста.

— То-есть, подольете въ огонь масла, дадите поводъ говорить, что вамъ открыли глаза и вызвали этимъ домашнюю драму, дадите поводъ предполагать разныя глупости, сдѣлаете меня мнимой жертвой ревниваго мужа. Свѣтъ будетъ вамъ очень благодаренъ…

— Пусть говоритъ, что угодно, а я наотрѣзъ говорю, что не будетъ его въ нашемъ домѣ.

— Очень жаль, тѣмъ болѣе, что я, заботясь о дѣтяхъ, узнала, какъ способенъ Вундтъ. Но это рѣшено, значитъ, и толковать не о чемъ. Только я попрошу васъ на будущее время самихъ слѣдить за дѣтьми, когда возьмемъ новаго гувернера, чтобы избавить меня отъ новыхъ сценъ и подозрѣній. Вы не считали нужнымъ заботиться о дѣтяхъ лично, вы думали, что ваша обязанность исполнена вполнѣ тѣмъ, что вы платите за ихъ воспитаніе. Если бы я не слѣдила за ихъ ученьемъ, если бы Вундтъ не былъ добросовѣстнымъ человѣкомъ, они могли бы вырасти неучами. Можетъ-быть, вы и наложили на меня эту обязанность слѣдить за дѣтьми, чтобы подготовить эту сцену и оправдать въ моихъ глазахъ свое поведеніе…

— Это просто ни на что не похоже! Вы меня подлецомъ въ глаза называете!

— Я васъ никакъ не называю, я вамъ просто напоминаю ваши обязанности. И что у васъ за манера колотить руками… такъ и кажется, что вы драться хотите… Впрочемъ, отъ слушанья сплетенъ до драки одинъ шагъ… И откуда взялись у васъ эти плебейскія привычки?

— Послушайте, я васъ заставлю молчать. Я пришелъ къ вамъ не за наставленіями, вы сами нуждаетесь въ нихъ, а вы меня осмѣливаетесь въ грязь топтать! Я васъ въ монастырь упрячу!

— Вы пьяны? — холодно спросила супруга Іакова Васильевича, спокойно глядя на его раскраснѣвшееся лицо.

— Что?!

— Вы пьяны! Ступайте вонъ; если дѣло дойдетъ до скандала, то вспомните, что вы останетесь нищимъ…

— Я васъ попрошу, Наталья Андреевна…

— А я вамъ приказываю, Іаковъ Васильевичъ, идти вонъ и не являться ко мнѣ до тѣхъ поръ, пока вы не отрезвитесь. Я вамъ еще разъ повторяю, что вы пьяны…

Нѣтъ, вы представьте себѣ положеніе Іакова Васильевича: жена, законная жена, осмѣлилась сказать ему, что онъ пьянъ, и выгнать его вонъ! Бѣсился онъ, изъ себя выходилъ, а она, точно каменная, точно бездушная статуя, не измѣнилась въ лицѣ. Іаковъ Васильевичъ, какъ мужчина, былъ горячъ, пріученъ своимъ положеніемъ встрѣчать покорность, а она, напротивъ того, была хладнокровна, и этимъ-то самымъ она и могла его поразить. Стерпѣлъ онъ этотъ ударъ, махнулъ рукой, оставилъ у себя гувернера, только пасмурнѣе, сдѣлался. Но радость къ радости, деньги къ деньгамъ, а горе къ горю идетъ, это дѣло на опытѣ доказано. Черезъ нѣсколько дней пришелъ къ Іакову Васильевичу еврей-ростовщикъ и объявилъ, что Андрей Іаковлевичъ, сынъ Іакова Васильевича, надавалъ ему векселей, что онъ подастъ ихъ ко взысканію. Сталъ на него кричать Іаковъ Васильевичъ; только — шельмы эти евреи, трясутся они, дрожать, точно съ мороза, а испугать ихъ трудно. Кланяется бестія Ицка передъ Іаковомъ Васильевичемъ, извиняется, трепещетъ, а на своемъ стоитъ. Нѣтъ хуже положенія, какъ имѣть дѣло съ такимъ человѣкомъ… Ты думаешь, глядя на его подлые поклоны, слушая его рабскія извиненія, что онъ сейчасъ тебѣ въ ноги повалится, — онъ же своимъ дрожащимъ трусливымъ голосомъ бормочетъ: «Сто дѣлать, васе превосходительство, сто дѣлать! долзенъ-зе я свои деньги полуцить, я узь лутце ко взысканію подамъ!» А чего тутъ лучше? Ничего нѣтъ лучшаго! Фамилію осрамить. Выгналъ его Іаковъ Васильевичъ и велѣлъ позвать сына. Явился тотъ. Красивый онъ былъ молодой человѣкъ, въ гвардіи служилъ, всѣ его въ модныхъ ресторанахъ знали, важныя барыни его хорошимъ женихомъ считали и ухаживали за нимъ.

— Ты, — сказалъ отецъ:- векселей тамъ надавалъ?

— Да, — отвѣтилъ сынъ, весело поигрывая съ собачкой Іакова Васильевича. — Деньги были нужны.

— Что же у меня не спросилъ?

— Я спрашивалъ, да вы сказали, что еще не получали изъ деревни, такъ я и занялъ. Apporte! — крикнулъ онъ собачонкѣ, кинувъ на полъ свои перчатки.

— Однако, надо было бы позволенья спросить, можно ли занимать.

— Что это вы, развѣ я ребенокъ?..

— Не ребенокъ, но кутить я тебѣ не позволю. Я давно собирался тебѣ замѣтить, что твоя жизнь меня сильно огорчаетъ.

— Не смѣй грызть, не смѣй. Apporte! — забавлялся сынъ съ собачонкой.

— Послушай, я съ тобой говорю…

— Я слушаю.

— Чего-жъ ты съ собакой возишься?

— Это мнѣ не мѣшаетъ слушать… Ну, служи, Ледька! Т-съ, смирно!

— Ты тамъ съ камеліями возишься, на танцовщицъ тратишься, у кондитеровъ, чортъ знаетъ, сколько проѣдаешь, любовницу держишь…

— А! моя Минхенъ славная дѣвочка!

— Славная или нѣтъ, но все это надо кончить…

— Что съ вами? Вѣрно, васъ приказчикъ разсердилъ? Камеліи, танцовщицы, любовница… Да у кого же ихъ нѣтъ? Я еще молодъ. Когда у меня зубовъ не будетъ, тогда и орѣховъ не буду ѣсть.

— Ну, а я требую, чтобы ты, имѣя зубы, не ѣлъ орѣховъ.

— Что-жъ, вы хотите ихъ всѣ себѣ оставить? — насмѣшливо спросилъ сынъ. — Пошла прочь, дрянная собачонка! — крикнулъ онъ. — Перчатку испортила!

— Не думаешь ли ты мнѣ наставленія читать? — вспылилъ Іаковъ Васильевичъ.

— Полноте горячиться! Не читайте мнѣ наставленій и я вамъ не буду ихъ читать. Вы должны знать, что если у васъ, у старыхъ, есть какія-нибудь потребности, то онѣ должны быть и у нашей братьи, молодежи. У васъ Жюли, у меня Минхенъ, разница только въ именахъ.

— Жюли, Жюли! что вы затвердили ее! — Ты мальчишка, я тебя молчать заставлю!

— Что у васъ за манеры! Вы не съ своимъ канцелярскимъ говорите, а со мною. — Убирайся, скверная собачонка!.. Вы берете на себя право учить меня какой-то лучшей жизни, не исполнивъ обязанности показать примѣромъ, что эта пресловутая лучшая жизнь возможна. Заботились бы обо мнѣ, когда я былъ мальчишкой, не оставляли бы съ гувернанткой, которая чортъ знаетъ что со мною дѣлала, не содержали бы Жюли, о чемъ весь городъ до послѣдняго лакея толкуетъ… Да и живите какъ хотите, я не считаю этихъ глупостей преступленіемъ, но не мѣшайте и мнѣ жить. Нынче вѣкъ не тотъ; вы горячитесь, какъ человѣкъ отжившій.