Александр Шеллер-Михайлов - Vanitas vanitatum et omnia vanitas!

— Околѣвалъ бы ты скорѣе!

— Ну, прости меня, прости, дурака, — плакалъ бѣдный Іаковъ Васильевичъ.

— Чего дурите-то! — грубо отвѣчалъ Иванъ. — Надоѣли ужъ.

А кто фельетонъ-то этотъ писалъ, знаете, изъ нашихъ чиновниковъ былъ, да такой плюгавенькій, маленькій, рябоватый, ногтемъ придавить нечего. Трусишка онъ былъ; бывало, первый вскочитъ, когда только шубу Іакова Васильевича сержантъ пронесетъ; онъ и фельетонъ-то писалъ, такъ, я думаю, зубомъ на зубъ попасть не могъ, а какъ узналъ, что Іаковъ Васильевичъ по болѣзни отставку взялъ, такъ тоже голову поднялъ, посмѣиваться надъ нимъ началъ. И злоба-то въ немъ была, потому что онъ съ своей трусостью еще мизернѣе въ присутствіи Іакова Васильевича смотрѣлъ. Да что онъ! объ этихъ людяхъ и говорить не стоитъ, а вотъ что прискорбно было: зашелъ я вчера въ библіотеку и увидалъ тамъ людей, водившихъ хлѣбъ-соль съ Іаковомъ Васильевичемъ, такихъ же важныхъ, какимъ и онъ былъ, и замѣтилъ, что они этотъ самый нумеръ газеты, съ извѣстіемъ о кончинѣ Рязанцева, читаютъ; любопытство меня взяло, и сталъ я прислушиваться къ ихъ разговорамъ.

— А, отправился, наконецъ, въ елисейскія! — воскликнулъ одинъ значительный баринъ съ орденомъ на шеѣ.

— Давно было пора! — произнесъ докторъ, лѣчившій Іакова Васильевича и пользовавшійся его покровительствомъ. — Отвратительнымъ созданьемъ онъ въ сумасшествіи сдѣлался. Я видѣлъ его каждый день. Постоянно сидѣлъ онъ на полу, безъ парика, въ колпакѣ изъ газетной бумаги, и хныкалъ надъ своею больною болонкою. Она такая же, какъ онъ, скверная сдѣлалась, чесать и мыть ее перестали, глаза загноились у ней, гадѣйшая, однимъ словомъ, тварь стала. «Некому насъ съ тобой защищать, Ледичка!» восклицалъ онъ, и какъ подадутъ ему манную кашу, да не усмотрятъ, онъ ею и вымажетъ и себя, и собаку…

— Ха-ха-ха, — засмѣялся одинъ еще не старый баринъ. — Вы насъ потѣшаете, докторъ, и выдумали эти подробности.

— Право, нѣтъ! Вы бы и не узнали его, въ одну минуту онъ сталъ похожъ на исхудалаго ощипаннаго цыпленка; вѣдь вся его толщина была изъ ваты: румянецъ, зубы, волосы, — все поддѣльное, и когда не стало этого всего, то вмѣсто Якова Васильича вышла какая-то плѣшивая, старая крыса съ длиннымъ носомъ.

— Вы слышали, — перебилъ эти подробности какой-то старикъ въ парикѣ и съ нарумяненными щеками, которому, видно, не нравились эти подробности:- онъ подавалъ за день до сумасшествія жалобу на противника.

— Фи! — воскіивнулъ господинъ помоложе. — Пятно съ чести сныть кляузой хотѣлъ. Впрочемъ, это понятно съ его стороны, онъ втерся въ нашъ кругъ Богъ знаетъ откуда. Вѣдь и жена его мѣщанка была. Черезъ перваго мужа, князя Зубцова, она въ люди вышла, женивъ того на себѣ подъ пьяную руку… Ну, что же противникъ?

— Ничего, посмѣялся. Вѣдь свидѣтелей не было. Марья Николаевна Сухощаво-Терпухова, проказница, приготовлялась вечеръ сдѣлать и свести обоихъ враговъ. Сцена вышла бы премиленькая. Конечно, Якову Васильичу не дали бы возможности оскорбить нашего фаворита, но немножко-то позабавились бы и его положеніемъ

— Однако, согласитесь, господа, что это было адски-безысходное положеніе, — серьезно и нѣсколько боязливымъ голосомъ замѣтилъ сынъ Ивана Ивановича Дотухова, занявшій мѣсто Іакова Васильевича, дотянувшійся, наконецъ, до одной изъ верхнихъ ступеней общественной лѣстницы. — Меня просто преслѣдуетъ иногда эта мысль, я слышу этотъ смѣхъ, когда сижу на креслѣ Якова Васильича.

— Ну, вотъ еще выдумали! Въ деревню могъ бы онъ уѣхать, тамъ и вообще въ провинціи могъ бы быть еще первымъ при своемъ богатствѣ…

— Ха-ха-ха! — раздался звонкій молодой смѣхъ.

Собесѣдники вздрогнули и обернулись: за ними стоялъ уже знакомый намъ юноша съ розовенькими щечками и пухленькими губками и звонко-звонко смѣялся… Онъ слылъ въ обществѣ подъ именемъ нашего фаворита и не боялся — просто ничего не боялся.

Тяжело мнѣ стало; посмотрѣлъ я на этихъ господъ, что разжаловали Іакова Васильевича въ Яковы Васильича, и я пошелъ изъ собранія съ стѣсненнымъ сердцемъ… Чего они радовались? Ну, а какъ придется этакъ самимъ?.. Да, такъ вотъ-съ, какъ обо всемъ объ этомъ подумаешь, пофилософствуешь, то, я вамъ скажу, это хуже, чѣмъ о свѣтопреставленіи думать. Умъ за разумъ заходитъ, и невольно приходишь къ глубокому, полному горечи, заключенію, что… Да нѣтъ! Я рѣшительно хочу въ нѣкоторомъ родѣ, знаете, удалиться отъ треволненій свѣта…

1886