Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

Он поцеловал ее в лоб и крепче прижал к себе.

— Ты не будешь волноваться за меня? Не будешь трусить, что я не перенесу тяжелых дней? — спрашивала она.

— Милая, милая, как ты прекрасна в своей спокойной уверенности! — прошептал он. — Я никогда не любил тебя более чем теперь.

В эту минуту раздался резкий звонок. Александр Флегонтович вздрогнул. Катерина Александровна побледнела, сделала шаг к дверям, потом быстро воротилась назад, взяла мужа обеими руками за голову и горячо несколько раз поцеловала его.

— Нужно быть твердыми… без сцен… — проговорила она, подавляя волнение, и бодро пошла в переднюю.

Послышались шаги нескольких человек.

— Катюша, что это… Господи! — заохала Марья Дмитриевна, выглянув из своей комнаты.

— Ступайте в свою комнату и не выходите, — сухо и резко произнесла Катерина Александровна.

— Господи, срам какой! Что люди-то скажут!

Катерина Александровна почти силой ввела мать в спальню последней и заперла двери на ключ.

Она воротилась в кабинет мужа и спокойно раскланялась с посетителями, вежливо сделавшими ей несколько незначительных вопросов. Александр Флегонтович должен был ехать. Он наскоро оделся и протянул руку жене. Его рука дрожала, но ее рука была только холодна, как лед.

— До свидания, Саша! — проговорила Катерина Александровна и раскланялась с посетителями.

Все вышли; закрылись двери кабинета, отворились и закрылись двери передней; Катерина Александровна все это слышала и стояла на средине комнаты своего мужа. Она смотрела как-то бессмысленно на книжный шкаф, где книги были спутаны и лежали в беспорядке, как ненужный хлам; она взглянула на этажерку, где постоянно лежали груды бумаг, — эта этажерка была пуста и стояла, как ненужная принадлежность, предназначенная к продаже; на полу валялся какой-то пустой конверт и лежало несколько лоскутков чистой бумаги. Вся комната имела какой-то странный вид, от нее веяло пустотой. Наконец молодая женщина, почти шатаясь, подошла к письменному столу и села. На нем тоже не было ни книг, ни бумаг. Здесь лежала только забытая перчатка Александра Флегонтови-а. Катерина Александровна схватила ее и горячо прижала к губам, приникнув головой на стол. В комнате не слышалось ни звука, ни стонов, ни рыданий, только по конвульсивной дрожи, пробегавшей по телу Катерины Александровны, можно было заметить, что она горько плачет. Прошло довольно много времени, прежде чем она очнулась и успокоилась. Она встала и торопливо спрятала на груди перчатку мужа, как будто это была драгоценность, завещанная ей на память. Потом она вспомнила, что у нее находится в кармане ключ от комнаты матери, и пошла отпереть двери.

— Катюша, да скажи ты мне, что это стряслось? Проворовался он… или за долги, что ли? — охала Марья Дмитриевна.

— Не проворовался и не за долги, — ответила Катерина Александровна. — Просто ему нужно быть свидетелем по чужому делу, потом придет назад. Это по службе…

— Ну, уж, мать моя, не по службе, видно! Да что я теперь соседям скажу…

— А вы ничего не говорите, — хмуро произнесла Катерина Александровна. — Да и вообще говорите поменьше с людьми.

— А срам-то, срам-то какой! Вот уж пил покойный твой отец, а этакой морали не было… Что дядя-то теперь скажет? Все его корили, что вор, вор, а сами-то что… С нами-то что будет?

— Ничего не будет. Ложитесь спать.

Катерина Александровна говорила отрывисто и резко, едва сдерживая себя.

— Что ты, мать моя, да я ни за что не останусь одна… Мне бог знает что мерещиться будет…

— Положите в свою комнату кухарку… Я устала и иду спать.

Катерина Александровна вышла из комнаты матери и в передней столкнулась с Антоном. Он был одет в домашнюю холщовую блузу и, по-видимому, еще не ложился спать.

— Ты слышал? — спросила Катерина Александровна.

— Да, — ответил он. — Ты за себя спокойна?

Катерина Александровна отвечала утвердительно.

— Надо устроить так, чтобы Флегонт Матвеевич ничего не знал, — проговорил Антон. — Надо сказать, что Александр отправился неожиданно в командировку по службе. Ты мать успокоила?

— Она охает и жалуется на то, что мы осрамились на весь дом.

— А ты, конечно, разгорячилась?

— Не могу я… — начала Катерина Александровна. Антон покачал головой.

— Пора бы привыкнуть, — холодно и серьезно промолвил он.

Катерину Александровну поразил этот тон. До сих пор Антон вел себя сдержанно, больше слушал, чем говорил. Он, казалось, оставался здоровым и сильным ребенком, заботившимся больше о еде, о физических занятиях, об уроках, чем о той деятельности, о тех идеях, которые развивались вокруг него. Он почти не занимался в воскресных школах, не присутствовал на разных лекциях, литературных чтениях и вечерах кружка. Он не дичился знакомых, но редко являлся в их кружке по недостатку времени, которое почти все уходило на учебные занятия. Гимназическая наука давалась юноше сначала не особенно легко, а он, как все самолюбивые бедняки, более всего боялся замечаний и выговоров и настойчиво старался быть первым — это значило завоевать уважение и учителей, и товарищей, стоять выше даже тех из воспитанников, которые щеголяли своими тонкими и изящными нарядами и своими экипажами. Он не был юрким пролазом и хитрым пройдохой, он не мог подкупить ближних своими материальными свойствами и щедротами, но он успел сделаться любимцем всех при помощи своего неусыпного трудолюбия и прямого, откровенного характера. Товарищи не смеялись даже над его грубоватой неловкостью, не сердились на его иногда резкую откровенность. Он стоял как будто особняком, как будто сторонился от всех, но он очень хорошо знал, что во всех затруднительных случаях товарищи обратятся именно к нему за советом или за помощью. Его домашние видели, каким трудом покупались его успехи, видели, что он охотнее занимается в свободные часы струганием досок, колотием дров, столярной работой, чем беседами на их собраниях, и любили его, но считали все-таки ребенком, мальчиком, который, быть может, даже не вполне понимал серьезность всего происходящего вокруг него. Теперь впервые Катерина Александровна как бы угадала, что он знал и понимал происходившее лучше и яснее, чем казалось. Ее удивило даже его лицо, точно она впервые видела эти черты. Перед нею стоял уже не ребенок, а юноша, здоровый, сильный, с открытым и смелым выражением в больших голубых глазах. Крупные черты этого лица выражали спокойствие и прямодушие, от них веяло какой-то деревенской свежестью и неиспорченностью. Это лицо с первого взгляда казалось не только спокойным, но почти холодным, и только в глазах, в больших, откровенных синих глазах светились добродушие и мягкость. Даже юношеская неуклюжесть была полна своеобразной прелести. Она являлась скорее следствием неумения нежничать, непривычки быть в обществе, отсутствия хитрости, чем следствием грубости и черствости натуры. Сестра невольно протянула руку брату. Он крепко пожал ее своей широкой рукой.