Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

— Ты забываешь, что церковь строилась не на комитетские суммы, — заметил Дмитрий Васильевич. — Мать начала ее строить из своих денег… Дела были так запутаны, что нужно было подождать…

— Если дела так запутаны, то комитет должен был принять на себя эту постройку, — ответил Алексей Дмитриевич.

Некоторые члены испугались предстоящих затрат. Другие заметили Алексею Дмитриевичу, что, обвиняя членов комитета, он обвиняет в том числе и себя.

— Я, господа, вообще мало принимал участия в делах приюта. Я знал, что в нем все будет идти отлично, покуда им заведует моя несчастная мать. Когда ее деятельность кончилась, я был, к сожалению, отвлечен от занятий в нашем комитете более важными, более высокими делами, которые не терпели отлагательства, — скромно и грустно ответил Алексей Дмитриевич. — Если бы этого не было, то, конечно, не случилось бы многих прискорбных, прискорбных лично для меня, фактов, которые вообще совершились в это время… Конечно, и приютская церковь была бы достроена без помощи комитета, была бы достроена моей бедной матерью…

Алексей Дмитриевич вздохнул. Дмитрий Васильевич нахмурился. Некоторые члены комитета стали перешептываться о том, что Алексей Дмитриевич совершенно прав, что Дарья Федоровна непременно нашла бы средства достроить церковь, не требуя помощи у членов комитета, что теперь члены стоят в очень неприятном положении, видя необходимость окончания не ими начатой постройки, а значит, и выдачи из своего кармана больших денежных сумм. Заседание получило какое-то странное направление. Алексей Дмитриевич упрекал и запугивал членов комитета и в то же время возбуждал в них сожаление об отсутствии Дарьи Федоровны. Покуда никто не мог определить, куда их ведет и чего добивается юный Белокопытов. Только один Ермолинский, зорко следивший за каждым словом Алексея Дмитриевича, по-видимому, понял дело лучше всех и мельком тихо заметил кому-то из членов, что он слышал, будто бы Дарья Федоровна «поправляется» и даже совершенно «поправилась». По окончании заседания к Алексею Дмитриевичу подошел член комитета, услыхавший эту отрадную новость от Ермолинского, и спросил:

— Я слышал, что ваша матушка поправилась?

Алексей Дмитриевич тяжело вздохнул.

— Я, по крайней мере, нахожу, что это так… Я молчал покуда, не желая вмешиваться в дела отца, боясь ошибиться… Это одна из тех ран, до которых страшно дотронуться: они, может быть, и зажили, залечились, а между тем все-таки боишься разбередить, растравить их снова… А вы от кого об этом узнали?

— Да это все начинают говорить, — ответил член комитета. — Вот и Ермолинский…

Ермолинский с улыбочкой на лице вырос как из-под земли, выставив вперед свое сахарное личико. Алексей Дмитриевич зорко взглянул на него и крепко пожал ему руку.

— Постарайтесь не говорить об этом, — заметил он грустно. — Я не хочу, чтобы эта семейная драма наделала шуму… Я как-нибудь постараюсь переговорить с отцом…

Он еще раз пожал руку Ермолинскому и члену комитета. В этом рукопожатии было столько благодарности, что оба собеседника поняли, как дорого для Алексея Дмитриевича «нераспространение» неожиданно возникших слухов, и, дав обещание молчать, поспешили разнести повсюду молву о выздоровлении Дарьи Федоровны.

Через неделю Алексей Дмитриевич уже не знал, как отделаться от вопросов о выздоровлении его матери, эти слухи доходили и до Дмитрия Васильевича и старик был встревожен не на шутку.

— Мы начинаем делаться сказкой города, — говорил он сыну.

— Удивляюсь, кто это распространяет слухи, — пожал плечами сын. — Чужие дела заботят! Я старался, старался заглушить толки, но, наконец, сил не хватает, терпение лопается… Везде только об этом и трезвонят… Надо бы принять меры…

— Да какие, какие меры можно тут принять? — волновался Дмитрий Васильевич, потирая лоб.

— Нужно снова сделать медицинское исследование, — заметил сын, пожимая плечами. — Хотя это, право, очень тяжело…

Дмитрий Васильевич нахмурил брови и заходил по комнате.

— Я, кажется, сам скоро сойду с ума!

— Я, право, не понимаю, почему ты так волнуешься, — небрежно заметил сын. — Я на твоем месте назначил бы самым торжественным, самым публичным образом медицинский осмотр. Это неприятно, но это сразу прекратило бы все толки, все подозрения.

Дмитрий Васильевич был мрачен.

— Да, а если окажется, что она здорова? — глухо спросил он.

— Тем лучше, если она поправилась. Ее положение очень неприятно, и, конечно, мы первые должны радоваться ее выздоровлению, — заметил Алексей Дмитриевич. — Но, к сожалению, ты больше всех других должен быть убежден, что она нездорова, что ее нельзя признать за здоровую…

— А если я не убежден в этом? — отрывисто проговорил отец.

— Не понимаю, что за охота тебе шутить такими вещами, — пожал плечами Алексей Дмитриевич. — Кажется, самый факт признания ее сумасшедшей достаточно доказывает, что ты убежден в этом.

Дмитрий Васильевич широко открыл глаза. Он не понимал, что говорит сын.

— Но ведь ты сам настаивал на этом, — заметил он.

— Мой друг, я и теперь настаиваю на этом, — ответил Алексей Дмитриевич. — Я никогда не считал возможным, чтобы имения, особенно такие имения, как имение матери, находились в руках человека с ненормальным состоянием рассудка… Допускать подобные вещи вообще нелепо, но теперь, в настоящее время, когда дворянство должно начать новое, более деятельное хозяйство, это просто преступление… Россия страна земледельческая, и мы, крупные землевладельцы, должны поднять земледелие, должны подражать Англии… Для этого нужны практические, здоровые умы… Но, конечно, если будет доказано, что мать находится в здравом уме, то, разумеется, я буду рад не менее тебя тому, что ее освободят от того печального положения, в котором находится она теперь…

— Так ты был убежден, что она находится не в здравом уме? — почти воскликнул Дмитрий Васильевич.

— Я думаю, этот вопрос совершенно лишний, — заносчиво ответил Алексей Дмитриевич. — Мы можем с тобой расходиться в убеждениях, но мы все-таки считаем, должны считать друг друга честными и благородными людьми…

Дмитрий Васильевич потер лоб. Его мысли путались, кровь бросалась в голову. Он ходил по комнате и что-то бормотал про себя.

— Я знаю, как тяжело тебе начинать опять это медицинское исследование, растравлять опять это больное место нашей семьи, — с участием заметил сын. — Но все же нужно решиться, чтобы прекратить слухи и чтобы не вызвать какой-нибудь неприятности. Ведь может случиться так, что нас «заставят» сделать подобное исследование… Тогда будет гораздо неприятнее…

Отец и сын на прощание дружески пожали друг другу руки. Ни тот, ни другой не выдал ни одним словом, какие чувства они питали друг к другу. Какая неизмеримая пропасть лежала между обращением этих людей друг с другом и обращением, например, Катерины Александровны с Марьей Дмитриевной или обращением Леонида с Павлой Абрамовной!