Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

— Ты ложись, — проговорил он. — Устала, я думаю. С матерью-то я переговорю.

— Ты ничего не поделаешь.

— Да тут и делать нечего. Скажу, что нужно молчать, если не хочет себе повредить. Ну, и будет молчать. Вы все препираетесь, доказываете, волнуетесь, а тут нужно поступать проще. Соврать, что нас всех с лица земли сотрут, если мы хоть одно слово скажем, ну, и будет безмолвствовать.

Брат простился с сестрой и прошел к матери. Она бросилась к нему с жалобами.

— Знаю, знаю! — отрывисто произнес он. — Только теперь не следует об этом говорить. Как только скажете хоть кому-нибудь, что случилось, сейчас самих же притянут, сообщницей сочтут. Вы лучше делайте вид, что ничего не знаете. Спросят: как? что? А вы отвечайте: уехал куда-то по делам. Спросят: кто приезжал? Отвечайте, что спали, что не знаете. Наша изба с краю — ничего не знаю, вот и весь ответ.

— Да как же, батюшка Антоша, — заохала Марья Дмитриевна.

— Да так же, маменька! Что ни спросят соседи, говорите: не знаю. На нет и суда нет! Чего нам в чужом пиру похмелье терпеть?

— Боюсь я… — начала Марья Дмитриевна.

— Трусиха вы у меня, как посмотрю я на вас, — добродушно рассмеялся сын. — Ложитесь-ка лучше спать; утро вечера мудренее. Будьте молодцом!

Он приласкал мать, как-то неумело и неуклюже, но в то же время задушевно погладив ее по голове, как ребенка. Старуха даже рассмеялась.

— Ишь ты меня, как ребенка, ублажаешь, — заметила она.

— Да разве мы все не дети? Вон Мафусаил больше девятисот лет жил, так мы перед ним совсем ребята, — пошутил сын.

— Истинно ребята, ничего-то не знаем, ровно впотьмах ходим, — вздохнула Марья Дмитриевна.

— Вот погодите, все после узнаем. А теперь отдохните.

Поговорив еще минут пять с матерью, Антон ушел в свою комнату, убедившись, что мать совершенно успокоилась. Довольно долго ходил он по комнате с нахмуренным лбом и озабоченным видом. Он думал, что будет с семьей. Потом вдруг передернул плечами и усмехнулся. «Ну, что ж, опять будем у старого корыта!» — промолвил он почти вслух и лег на постель. Ему припоминались строки из сказки Пушкина «Золотая рыбка», и по его губам скользнула улыбка. «Этого нужно было ждать, — думалось ему. — Это ничего. Сестре нужно сосредоточиться, отдохнуть… Да, отдохнуть… Только бы эти тревоги не слишком потрясли ее… Лучше бы было, если бы обошлось без них, если бы мирно удалось перейти на более определенный путь…» Ему вспомнились строфы любимого поэта, посвященные «памяти приятеля», где говорится, как эта «наивная и страстная душа, упорствуя, волнуясь и спеша», шла быстрыми шагами к высокой цели под влиянием своих страстных стремлений. «Да, сестра, Александр, все они принадлежали именно к числу таких людей, — думалось Антону. — Им нужно отдалиться на время от всего, что мучит и волнует их теперь. Так идти дальше невозможно. Тут слишком много увлечений и слишком мало расчетливости… Но когда же расчетливо и без увлечений совершается что-нибудь новое?.. Мы, может быть, пойдем спокойнее к одной какой-нибудь цели, но ведь мы освоились с новым, мы развились под влиянием этого нового…»

Он поднялся с постели и прошелся по комнате. «Только бы пережили они все это! — мелькнуло в его уме. — Пусть уедут, пусть отдохнут. Я с матерью проживу как-нибудь… Старухе тяжело будет очутиться опять у старого корыта… Надо будет работать, чтобы она не нуждалась…»

Он подошел к окну — на дворе было совсем светло. Он отворил окно и полной грудью дышал свежим утренним воздухом, слегка шевелившим его густые, русые кудри.

В выражении его лица не было и тени аффектации; в его голове не промелькнуло ни одной мысли о том, что ему предстоит «тернистый путь», что он должен будет «геройски выносить все невзгоды для спасения спокойствия старой матери», что «он берет на себя тяжелый крест»; в его сердце не было озлобления на то, что все так случилось, что «на их семью обрушились страшные бедствия». Он просто, без всякого драматизма, очень прозаично думал, как выйти из затруднительного положения и за что приняться на первых порах, чтобы вернее добыть копейку…

Семье пришлось пережить несколько тяжелых месяцев неизвестности. Наконец все разъяснилось: Прохоровым пришлось выехать из Петербурга…

Неслись дни за днями и уносили за собой и жгучие скорби и бурные радости прошлого, сменяя их менее страстными тревогами и надеждами. Крайности сгладились, затушевались. Все более или менее, так или иначе входило или вошло в обычную колею и прилаживалось к новым порядкам, бесповоротно вошедшим в жизнь, и только исподтишка негодовало или радовалось по поводу того, что еще не вошло в жизнь. Даже литература, это вечное отражение направления образованного меньшинства, приняла более спокойный тон. В ней появилось много людей, которые помещали свои произведения то в консервативных, то в прогрессивных журнальных органах, и, по-видимому, ни они, ни журнальные редакции не удивлялись этой способности работать в пользу двух различных направлений, этому стремлению поддерживать своими трудами в одно и то же время и успех консерваторов, и успех прогрессистов. Это не были перебежчики — это были либералы. Либерализм сделался господствующим оттенком. Те безымянные личности, которые едко смеялись над прогрессом с плясками, пением и свистом, стали такими же безымянными защитниками либеральных идей, те люди, которые под псевдонимной подписью ожесточенно бранили какого-нибудь молодого деятеля шестидесятых годов, стали хвалить его после смерти, переменив для большего удобства свой псевдоним, и бранили уже только тех, кто пережил его; кто под влиянием минутного страха прочел оду в каком-нибудь клубе, тот, успокоившись за свою участь, стал писать сатиры на тот же клуб; жгучая литературная полемика, бывшая выражением мнений известных партий, перестала иметь значение неизбежного, изо дня в день повторяющегося явления и стала повторяться только периодически «перед подпиской», в течение трех-четырех зимних месяцев, замолкая на остальные восемь-девять месяцев; и главную роль стала играть в ней не идея, а личность; общество, следившее прежде за свистом полемических статей с напряженным и тревожным вниманием, стало теперь смотреть на полемические полексизмы с улыбкой благодушествующего после обеда человека, которому любопытно посмотреть, как «отделают друг друга временнообязанные враги». Хуже ли, лучше ли стало этим людям от этих полюбовных сделок — не знаем, но они думают, что им так живется спокойнее. И благо им!

Стало житься спокойнее и действующим лицам нашего романа. Мы мельком скажем о их дальнейшей судьбе. Уступим первое место почетному гостю на жизненном пиру Алексею Дмитриевичу Белокопытову.