Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

— А вы спросите ее, — рассмеялась Зубова.

— Конечно, спрошу.

Прилежаева отправилась к Зориной и объяснила ей, в чем дело.

— Ах, что вы мешаетесь не в свои дела, — раздражилась старуха. — Нельзя же все новое шить детям.

— Но мы должны же сделать законное число перемен белья.

— Мы, мы! — сердито повторила старуха. — Кто это мы? Уж не вы ли? Кажется, белье лежит на моей ответственности и на ответственности Зубовой.

— Я думаю, мы все должны заботиться о детях.

— Ну, предоставьте это мне как начальнице. И вообще я попрошу вас не мешаться в мои дела. Вы слишком своевольничаете.

Катерина Александровна пожала плечами и вышла. Она поняла, что тут просто-напросто совершается кража. Приходилось или молчать и оставить детей ходить в дырявых рубашках и юбках, или донести на начальницу. Всевозможные подкопы и интриги были не в характере Катерины Александровны; ей самой пришлось испытать много неприятностей от шпионов, и потому она чувствовала отвращение ко всякого рода доносам. Но ее все-таки сильно волновала совершаемая в ее глазах кража. Она стала пристальнее вглядываться во вес и с удивлением заметила, что положение приюта в последнее время значительно ухудшилось. Воспитанницам не сменяли белья по две недели, пища сделалась еще хуже, чем прежде, иногда от нее просто тошнило. Кроме того, Зубова, сделавшаяся первым министром Зориной, воевала в приюте на каждом шагу. Зорина, за каждую шалость воспитанниц нападавшая прежде на помощниц, теперь, напротив того, смотрела сквозь пальцы, как помощницы притесняли воспитанниц. Уже в самом начале лета Зубова собственноручно высекла одну маленькую девочку; потом был еще один подобный случай; наконец в один прекрасный летний день, по распоряжению Зубовой, должен был собраться весь приют для присутствования при экзекуции, которую хотели совершить над взрослой воспитанницей Поповой. Катерина Александровна, еще не забывшая историю Скворцовой, не выдержала и отправилась к Зориной.

— Что это, Анна Васильевна, у нас делается? — проговорила она в сильном волнении. — Приют обратился в какой-то съезжий двор, где только порют людей.

— Пожалуйста, выражайтесь поосторожнее, — заметила старуха, рассерженная резким тоном Прилежаевой. — Если секут девчонок, значит, они стоят того…

— Совсем не значит. Попову секут за то, что она сказала вчера, что в приюте всякой дрянью из помойных ям кормят. Но ведь действительно обед был отвратительный.

— Ах, боже мой, не трюфелями же кормить из девяти копеек!

— Но и не гнилой капустой. Прежде вы сами…

— Да, пожалуйста, не рассуждайте! Эта мерзавка всех всполошила вчера. Бунтоваться вздумали туда же.

— Еще бы не бунтоваться, если их отравляют!

— Идите вон!

— Я этого так не оставлю! Приют не притон для воров…

— Да вы… да вы… знаете ли, с кем вы говорите! — воскликнула Зорина. — Я вас уничтожу, я завтра же вышвырну вас отсюда.

— Ну, посмотрим! Если дело дойдет до этого, то я не остановлюсь ни перед чем.

Зорина побледнела.

— Что же: уж не доносить ли станете? — саркастически спросила она.

— Я буду только платить той же монетой, которой платят мне, — сухо ответила Прилежаева. — Но прежде чем я выйду отсюда, вы должны отменить наказание Поповой.

— Этого не будет!

— Анна Васильевна, вы подумайте, — серьезно произнесла Прилежаева. — У меня в руках есть доказательства, которые заставят серьезно взглянуть на дело… Я вам говорю, что я не остановлюсь ни иеред чем… Вы знаете, я в прошлом году не испугалась самой графини, а вас-то уж, конечно, я не побоюсь…

— Ну, княгиня увезла с собой вашу покровительницу горничную…

— Вы ошибаетесь, что мне нужно чье-нибудь покровительство; за меня в настоящем случае будут говорить мои доказательства…

— Ну, мы посмотрим, кто выиграет… Одно могу сказать вам, что вы здесь не останетесь более…

Катерина Александровна вышла. Через несколько минут Зорина потребовала к себе Зубову. Прошло около часу, Зубова не являлась с совещания; в приюте царствовала гробовая тишина, все ждали чего-то недоброго, видя встревоженное лицо Катерины Александровны и зная, что через час должно начаться сечение. Наконец в класс явилась Зубова; она была красна, как вареный рак, и на ее лбу выступил пот.

— Тебя прощает Анна Васильевна, — проговорила она, обращаясь к Поповой. — Ступай в класс и сиди там на хлебе и на воде до вечера, — толкнула она воспитанницу в спину.

У Катерины Александровны как гора свалилась с плеч.

— У нас нынче новое занятие нашли себе некоторые люди: доносы писать вздумали, — злобно прошипела Зубова, обращаясь к Постниковой.

— Фи, мерзость какая! — ужаснулась Постникова.

— Это совсем не новое занятие, — промолвила Катерина Александровна. — У нас только этим да кражею и занимаются.

— Ах, я боюсь с вами говорить! — насмешливо воскликнула Зубова.

— А я нисколько не боюсь, но не хочу говорить с вами, и попрошу вас не только не говорить со мной, но даже не говорить и обо мне, — сухо произнесла Прилежаева.

— Ну, ведь и про царя говорят!

— А про меня я все-таки попрошу вас не говорить.

Катерина Александровна вышла.

— Подлая, подлая! Мерзавка! — разлилась Зубова в ругательствах. — Доносить вздумала, доносить!

— Неужели же ее испугаются! — воскликнула Марья Николаевна.

— Да попробуйте не испугаться, когда по горло в долги вошли и не можем даже белья пополнить.

— Можно сказать, что оно не готово еще…

— А вы разве не знаете, что на старом белье вытравлены клейма и на место их наложены новые? Разве трудно доказать? Ведь она не посовестится, подлая тварь, прачек в свидетельницы позовет…

— Ну, душа моя, им стоит по рублю подарить, и они против нее же пойдут.

— По рублю! Да одной Анисье Анна Васильевна двадцать пять рублей должна! Что же для Анисьи рубль-то значит? Нет, мерзавка знала, какое время выбрать, чтобы запугать нашу-то… Мне, конечно, чего бояться, я суха выйду, мне приказывали так делать — я и делала.

— Ах, какая низкая, низкая она! И как можно было этого ожидать? А я так ее любила.

— Ну, да вы уж всех обожаете!

— Нет, вы не говорите!.. Я просто не знаю, как можно было так маскироваться… У нее просто ничего святого нет…

— Чего святого! Безбожница просто!

Обе девственницы не знали, что выдумать про Катерину Александровну, и ругали ее взапуски. А время ежегодной ревизии между тем было уже на носу. Зубова, Постникова и Зорина ежедневно совещались между собой, как бы устроить дело. Наконец Зубова придумала средство удалить Катерину Александровну. Она посоветовала Зориной дать помощницам недельные отпуски и сначала отпустить Катерину Александровну, чтобы она провела время ревизии вне приюта. Зорина обрадовалась этому плану. Несчастная старуха в сущности очень сильно страдала в это время. До сих пор она кое-как сводила концы с концами и иногда из собственного жалованья и пенсии дополняла передержки против сметы по приюту. Теперь же у нее не было ни жалованья, ни пенсии и были неоплатные долги. Ее гордость сильнее всего страдала при мысли, что ее, Зорину, сочтут воровкой, что ее позорно изгонят из приюта, если откроют все, что она старалась скрыть. Кроме того ей самой было гадко, что она поневоле попалась в грязные руки таких ненавистных ей женщин, как Зубова и Постникова, и что она отдалилась от Прилежаевой, которую в душе она все-таки считала вполне честной и хорошей девушкой. План Зубовой подал ей кое-какую надежду спастись от позора, хотя он и не примирил ее с собственной совестью. Оставалось только объявить об отпусках. Но как это сделать? она была не в силах лично переговорить с Прилежаевой; Постникова с институтским жеманством и брезгливостью отказывалась от переговоров с этой «низкой, низкой женщиной»; пришлось прибегнуть к помощи ничем не брезгующей Зубовой. Она взялась уладить дело и в тот же день заговорила за ужином: