Александр Неверов - Гуси-лебеди

- С этим считаться нельзя. У нас начинается гражданская война, а в войне не ищут виноватых, ибо их нет. Есть только противники, желающие уничтожить друг друга, и когда в это колесо попадают другие, даже совсем невиноватые - что же делать! Факт, конечно, печальный, но я рассматриваю его с другой точки зрения. Правда, Сергей?

Валерия запротестовала:

- Неправда, неправда!

Внизу послышался голос Никанора:

- Леля, ты с кем разговариваешь?

Все от неожиданности разинули рты. Старик псаломщик откатился в сторону, сунул голову в сухое, слежавшееся сено и, задыхаясь от густого пыльного запаха, потащил за собой длинные ноги.

- Вот так попались!

Сергей торопливо шептал:

- Откликайся, Лелька, говори на меня!

Когда заскрипела лесенка внизу, Валерия крикнула:

- Это я, папа!

- С кем?

Петунников тоже кувыркнулся в сторону, оставив на виду деревянную клюшку. Сергей неторопливо сунул ее под сиденье в сено, спокойно лег на спину, лениво протягивая ноги.

Никанор был обманут.

Дома ему говорили, что Сергея нет, сбежал неизвестно куда, а он лежит на сеновале у него в собственном дворе, а по ночам, когда все спят, бывает, вероятно, в дому и, проходя мимо запертой спальни, где мучается Никанор в тяжелых снах, может быть, смеется над ним, строит всякие козни. Как же это так? Хорошо, если никто не знает об этом! А вдруг узнают военные власти?

Лицо у Никанора пылало гневом, глаза горели. Прижимая сильно бьющееся сердце, поднимался он по лесенке долго, будто была она в тысячу ступеней, и сердце от этого колотилось еще сильнее.

Валерия, посматривая сверху вниз, хотела сказать: "Не нужно, папа, не сердись!" - но губы слепились так крепко, так крепко были стиснуты зубы, что раскрыть их не было силы, и она, виноватая во всем, молча смотрела на медленно поднимающегося отца.

Стоя на последней ступеньке, вытянув вперед тонкую шею, Никанор сказал, взволнованно раздувая ноздрями:

- Что вы со мной делаете?

Ему не ответили, и он опять повторил, ударяя кулаком по груди:

- Что вы со мной делаете?

Сергей сидел, подобрав ноги, будто потревожили его от сладкого сна, равнодушно позевывал, широко разевая рот.

- Желаете вы меня под суд отдать? - в третий раз спросил Никанор.

- Этого мы не желаем! - ответил Сергей.

- Чего же вы желаете?

- Пока ничего не желаем.

Никанор блеснул глазами:

- Если ты не желаешь, то я желаю тебя отдать под суд! Я не хочу скрывать в дому неблагодарных людей, которые роют яму. Не уйдешь сегодня ночью из моего дому - пеняй на себя. А если хочешь быть честным человеком, сейчас говори. Слышишь?

- Слышу.

- Не хочешь быть?

- Я не понимаю, дядя, что значит честный человек!

- Я с тобой не разговариваю, - сказал Никанор.

Он спустился вниз и опять поднялся на две ступеньки, крикнув Валерии:.

- Слезай!

- Идите, папа, я сейчас приду.

- Сейчас слезай!

- Сейчас не могу...

В первый раз глаза Никанору ослепила слеза, выдавленная злостью, любовью и горем.

- Господи, неужели вы не понимаете, как мне тяжело из-за вас?

- Папа, я даю вам честное слово! - искренне ответила Валерия сверху. - Посижу минуточку и приду.

- Не надо мне честного слова. Кого еще спрятала здесь?

- Никого нет.

- Никого?

- Никого.

- Врешь!

Валерия вздрогнула.

- Ищите, если не верите!

Сказала это голосом неузнаваемым, страшно спокойным, ленивым. Никанор поверил, постоял со вздернутой головой, разглядывая ласточкино гнездо, пристроенное на слеге под тесовой крышей, прислушался к странному шороху, поскрипыванию жердей на сеновале, чутко насторожил глаза и уши. А когда ушел совсем, Валерия заплакала.

Сергей положил ее голову на колени к себе, и она, лежа на коленях у него, с тоской говорила:

- Сережа, чего же такое делается у нас?

- Где?

- Ты нарочно не хочешь понять меня!

- Дурочка ты, Лелька! - успокаивал он. - Живешь только чувствами да своим сердчишком, которое таракана не может раздавить. Погоди немного, не такие дела начнутся.

Она подняла голову.

- Ты искренне говоришь?

- Конечно, не вру.

- И ты - большевик?

- Угу...

- Ты осуждаешь меня?

- Так, немножко...

- Нет, Сережа, говори настоящую правду, не жалей меня, говори: осуждаешь или нет?

- За что?

- А вот за что: мне, понимаешь, всех жалко, и чехов и наших мужиков. Разобраться только я не могу, кто прав, кто виноват... Давеча думала, совсем не люблю большевиков, а теперь опять маленько люблю. Да нет, Сережа, ты не смейся, я же серьезно говорю...

Валерия снова хотела раскрыть затосковавшую душу, чтобы найти покой и утешение в умном и милом Сереже, но старик псаломщик, вытаскивая из сена спрятанную голову, добродушно перебил:

- Ну, и попал я с вами, ребятушки, в (кашу масленую - куда побегу?

Сергей засмеялся:

- Сиди, старичок, до вечера, вечером вместе пойдем. Все равно дядя не выдаст нас.

15

Кондратий уже не был большевиком, мысленно раскаялся, выкинул всю "дурь" из головы, решил заняться хозяйством. Но оттого, что он раскаялся, сам пришел домой, а в эту ночь отняли пару лошадей у чагадаевского священника - держали его под замком в общественном амбаре целый день. Сначала он сильно расстроился, думал - стрельба начнется по селу, взвоют бабы, смятенные страхом, дико пронесутся оседланные лошади, встанет на дыбы Заливаново. Вышло по-другому - и проще и тише. Не было бабьего вою, не скакали и лошади оседланные, только за стеной общественного амбара сонно рявкал дремавший теленок да на соседнем плетне трещали воробьи.

Кондратий опять успокоился.

Посидел он на корточках около стены, покурил, поплевал, оглядел пустые сусеки, снял бородой висевший тенетник, по привычке крепко выругался. Потом начал выдирать большой железный гвоздь с широкой шляпкой, который хорошо в телегу годится левую наклеску укрепить. Дергал долго, ободрал ладонь, стиснутую в кулак, пропотел, обозлился и совсем забыл про большевиков с чехами. А когда гвоздь был выдернут и положен в карман - опять подошла большеглазая мужицкая тоска - колесом вкатилась, лошадью заржала в ушах, стала бить по голове огромным кулаком. Лег Кондратий около двери, протягивая ноги, прислушался к уличному шуму, медленно текущему сонной рекой, и вдруг задремал, опрокинулся в теплый, убаюкивающий сумрак. Спал он крепко, будто после тяжелой работы, густо похрапывая носом, и снился ему большой овраг, набитый убежавшими из села мужиками, а вверху над оврагом стояла Наталья в короткой рубахе, громко говорила, выжимая мокрую юбку:

- Куда у нас делся Кондратий?

- К чехам перешел.

- Зачем?

- Хозяйство у него дома осталось, и воевать он не хочет...

Синьков будто из ружья стрельнул в летевшую мимо ворону, а ворона вдруг обернулась человеком и говорит мужикам человечьим голосом: