Илья Вергасов - Избранное

- Зачем краснеешь! Крепкий материал, век не сносить!

Каждому из нас нарком подарил по фотоаппарату «ФЭД», пожелал доброго здоровья и простился.

Вечером в номер гостиницы пришла именная посылка: принес какой-то товарищ, вручил мне.

- Это вам от наркома.

Разворачиваю посылку - новый костюм, серый в полоску.

Я ахнул.

- Примерьте, пожалуйста, нарком просил.

Вот это был костюм!

В совхозе я про костюм, конечно, никому ни слова, зато о станке протрубил вовсю. Он так нужен был, что мы даже не верили: а вдруг не пришлют? Станок-то такой в то время был редкостью.

Про костюм все же узнали. Как-то приходит в механический цех винодел Охрименко, ставит на стол тридцатилетнюю мадеру, разливает по стаканам, подмаргивая, поднимает тост:

- За наркомовский костюм!

Весной 1941 года мы получили наряд на долгожданный станок. Обещали прислать в конце июня, не позже.

То- то на радостях вина попили!

Все складывалось хорошо, но неожиданно поднялась температура. Меня направили на лечение в Алупку.

2

Тут- то и застала война.

За сутки опустел курортный городок. Что-то грустное и жалкое было в затихших залах дворцов, в корпусах нарядных здравниц. Лишь буйно цвели магнолии, над ними жужжали пчелы.

Только в нашем санатории тлела жизнь, и нам даже пытались внушить, будто для нашего брата ничто не изменилось, лечение продолжается, и никаких отъездов.

И все- таки на следующий день я покинул Алупку и застрял в Ялте.

Каким- то лишним я почувствовал себя в суматохе первых военных дней; все, чем я жил до сих пор, теперь не имело смысла и уходило далеко-далеко от меня.

Где мои однополчане? Может быть, кто-то из них вот сейчас ведет воздушный бой?

Я заглянул в райвоенкомат, хотя знал: никому здесь не нужен. Я - белобилетник, этим сказано все.

Иду в райком. Секретарь Борис Иванович Герасимов посмотрел на меня удивленно:

- Тебе что?

- Вот оставил санаторий… Пришел…

- И правильно сделал. Давай в совхоз, лично отвечаешь за отправку автотранспорта по мобилизации. Чтобы ни сучка ни задоринки.

За двое суток совхоз стал другим. В гараже, мастерских, кузне - ни души! Слесари, трактористы, шоферы ушли на фронт. Одиноко торчит бетонный фундамент с анкерными болтами под ДИП, который так и не пришел и не придет. У верстака копошится Евтихий Иванович, старик слесарь, подгоняет головку к винодельческому прессу, но сразу видно - работает только по привычке.

Началась странная жизнь поселка без мужчин.

Я просыпался рано; как всегда, выходил на наряд под столетнюю чинару у винзавода, слушал директора, который старался не изменять своей выдержке. Но распоряжения его уже не имели смысла. Фронт неудержимо катился на юг, и кому нужны были мы - виноделы и виноградари - со своей подготовкой к уборке урожая?

Надо было что-то делать. Напросился на медицинскую комиссию, но меня забраковали: не годен в авиацию, не годен даже в хозкоманду.

Написал письмо в областной комитет партии, ответа не последовало.

Дмитрий Иванович Кузнецов, секретарь нашей партийной организации, такой же больной, как и я, строго предупредил:

- Поменьше эмоций, а давай демонтируй ценное оборудование.

«Значит, положение ухудшается», - подумал я. За неделю-другую упаковали электромоторы, два генератора, трансформаторы и отправили все это на Кавказ на парусном судне. На нем же эвакуировали из массандровских подвалов редкую коллекцию старинных вин. Были вина испанские - семнадцатого века, потемкинские - восемнадцатого, голицынские - девятнадцатого.

К счастью, коллекция «вынесла» войну и полностью сохранилась. В 1945 году она вернулась в Ялту, и сейчас замшелые бутылки вековой давности хранятся в нишах коллекционного зала.

Наконец меня вызвали в райком партии к Борису Ивановичу Герасимову - второму секретарю.

- В обком писал? - торопливо спросил он.

- Так точно!

Герасимов подумал.

- Может, все-таки на Кавказ, а?

- Не могу, Борис Иванович. Решил твердо.

- Раз так, то пойдешь в истребительный батальон. В своем же Гурзуфе возьми под начало роту. Ясно?

Ротой командовал несколько дней, вскоре отозвали в Ялту и назначили начальником штаба городского истребительного батальона.

Обязанностей у истребителей хватало: охрана побережья от фашистских десантов, контроль за дорогами и многочисленными тропами, засада на дезертиров - они, к сожалению, стали появляться в окружающих лесах.

Нас предупредили: фашисты намереваются взорвать Байдарские ворота - единственный выход на Севастополь.

Бросили к воротам усиленный наряд истребителей.

Заметили пожилого человека. Он осторожно шел по горной тропе, усыпанной листвой, оглядывался. Окликнули - побежал.

Он так и не смог объяснить, почему оказался в тридцати километрах от лесничества, в котором работал.

В райотделе НКВД дал показания: он ждал фашистских диверсантов, которые должны были подъехать к Байдарам на грузовой машине в советской милицейской форме.

Неделю и мы поджидали эту машину, но увы… Кто-то, видать, предупредил врага о провале агента-проводника.

Жаркие бои под Одессой. К нам все чаще и чаще стали прибывать пароходы с ранеными и эвакуируемыми.

Ялтинцы, заметив на горизонте дымок, высыпают на набережную. Одни надеются встретить родного человека - может оказаться среди раненых, другие просто хотят помочь тем, кто пролил кровь свою, испытал тяжесть осады. Несут вино, фрукты, домашнюю пищу.

Фашисты начали нападать на суда с красными крестами.

Ночами в морских далях мигали неизвестные огоньки - кто-то кому-то сигналил.

Сторожевые катера гонялись за призраками, а мы, истребители, сбиваясь с ног, прочесывали леса, но…

Над всем уснувшим побережьем струился тугой ветер, стояла тревожная тишина, редко перебиваемая гулом дизеля, идущим из пугающей пучины моря.

Парни в серых халатах, хлопотливые сестры, хмурые санитарки, вечно куда-то спешащие врачи стали хозяевами курорта.

Раненые прибывали и прибывали, все больше госпиталей развертывалось в корпусах здравниц.

Это нас тревожило. Немецкие танки подошли к Перекопу, фактически отрезали полуостров от материка, прямая железнодорожная связь с Москвой оборвалась.

Перекоп…

Радио и газеты сообщают: там ожесточенные бои!

Это на севере полуострова, у его ворот, на солоноватой древней земле.

Была надежда: фашисты не прорвутся!

Да и тишина вокруг стояла недвижная, не верилось, что уже на подступах к Крыму идет война.

Зеркальной гладью застыло октябрьское море. Исполинская спина Медведь-горы рыжела от налета осени, все вокруг готовилось к зимнему покою.

Казалось, не бывать здесь врагу. Не бывать, и баста!

А он таранил крымские ворота: танками, самолетами, пушками, пьяными атаками эсэсовцев…