Фаина Оржеховская - Всего лишь несколько лет…

Она повела плечами, как в ознобе.

— Значит, вы останетесь. (Нельзя было так определенно.)

— Да, — сказала она, с удовольствием оглядываясь вокруг. — Здесь хорошо.

Коле стало досадно на себя, что он такой мямля и всецело передает ей инициативу в разговоре. Подумать только, какая уверенность в своей правоте, какая бессовестная забота о собственном душевном покое! Ейне нравится, она не любит.И ни одной мысли о другом!

Еле шевеля пересохшими губами, он все-таки сказал:

— Я думаю, дело не в городе, а в человеке, который может вернуться… — Он поднял еще одну неимоверную тяжесть и прибавил: — Есливернется…

Она ничего не ответила, но в ее лице произошла внезапная перемена: щеки словно впали, кожа натянулась на скулах, на переносице появилась морщинка, и Оля стала пугающе похожа на себя прежнюю, которая угасала в старом флигеле.

В одно мгновение она перестала быть Лялей.

Она вынула из сумочки платок и поднесла его к губам, но пересилила себя и не закашлялась.

— Ты прав, — сказала она, — но я все равно не уеду.

Она бесстрашно ждала, что он еще скажет. И он пробормотал:

— Климат здоровый… вообще… у каждого право…

Ни в одном из своих мысленных разговоров с книжными героями он не пошел бы на такую капитуляцию.

Так они и уехали без Оли. Был ясный день. Она стояла на крылечке, махала платком и улыбалась. Весело кивнула Вернадскому, который провожал их на вокзал, а на Колю даже не взглянула. И только в самую последнюю минуту посмотрела на него, но не с вызовом, как он ожидал, а грустно, спокойно, как будто немного жалела его.

И впервые он понял, что детство кончилось.

В первые дни после похорон матери Маша, возвращаясь домой из школы, уже никуда не выходила. Диванчик Оли Битюговой был ее прибежищем. Поля являлась в перерыв, заставляла ее поесть. Она сказала в первый же день:

— Твоя мама была мне как родная. Я тоже сирота. Все, что у меня есть, твое.

И соседи утешали Машу. Она была благодарна, но никто не мог помочь ей, потому что никто не знал ее главного горя. Сколько она ни твердила себе, что ее мать не могла умереть оттого, что она опоздала на сорок минут в больницу, слова «все время смотрела на дверь» звучали у нее в ушах. Она видела перед собой укоризненное лицо больничной нянечки, которая произнесла те слова, а за ним — другое, исхудалое, с неестественно большими глазами, которые с надеждой, постепенно гаснущей, смотрели на дверь. Что она должна была пережить! Ведь и раньше, если Маша опаздывала на десять минут, она была готова бежать, искать ее… Да, она думала, что случилось несчастье. Не могла же она подозревать, что дочь забыла о ней, об умирающей, — она сознавала, что то был последний день. А дочь забыла… Если бы не он первый сказал: «Пора», она пробыла с ним до вечера. И главное, она не нужна ему, он даже не заметил, в каком она смятении.

Он зашел однажды к ней вместе с Ниной, так сказать, выразить соболезнование. Маша отвечала что-то, потом закрыла глаза — ей действительно стало нехорошо — и прислонилась к спинке дивана. Поля сказала что-то пришедшим, и они ушли, оставив сверток с печеньем. Поля сказала про Нину:

— Совсем взрослая.

Да, Нина в свои семнадцать лет была подтянутая, вышколенная, знающая, как и с кем держаться. В эвакуации ей удалось перескочить через класс, и теперь она была в десятом.

Ее кожа стала еще белее, шея длиннее и гибче, кудрявые волосы красиво уложены. Походка и движения уже медлительные, плавные…

В ней не было той незавершенности, угловатости, робости, которые подчас свойственны очень молодым девушкам и составляют их прелесть. Нина уже научилась владеть своим лицом: беспокойное, подозрительное выражение появлялось в нем не часто, но глаза оставались испытующе-холодными. Визгливые интонации и теперь еще проступали в голосе, а плоская, маленькая голова придавала ей сходство с коброй. Но она должна была нравиться: в ней была непонятная, недобрая и не приемлемая для Маши сила.

Эта девушка прожила в одном городе с Андреем целых три года. У нее есть все: свой дом, родители. И рояль, на котором никто не играет.

А изобилие притягивает изобилие. Колдун свел ее с Андреем. Колдун сказал ему: «Вот кто тебе нужен. Она, а не та сиротка, в мальчиковых башмаках. Не та, у которой все отнято… И которая сама так виновата…»

Маша долго пролежала в забытьи, пока Поля, вышедшая на улицу, не прибежала, расталкивая ее и тормоша:

— Киев, Киев вернули: передавали только что!

Варвара опоздала на похороны сестры. Она приехала, чтобы забрать с собой Машу в Богдановичи. Теперь она уже не сетовала на несправедливости. «Слава богу, живем хорошо, муж работает, я по хозяйству». Вся она поширела, стала самодовольной и некрасивой.

С Машей она поссорилась. Она рассвирепела, узнав, что Маша не поедет с ней.

— Я же ничего не могу посылать тебе!

— Мне и не нужно, — сказала Маша.

— Что ж ты делать будешь? Одна в твои-то годы!

Вдоволь накричавшись, Варвара успокоилась. Шариковы уверили, что Машу устроят в ремесленное училище.

— Правду говорите? Значит, зря приехала, только растревожила себя. Ну, гора с плеч. А я думала: помощница мне будет.

Когда-то Варя бегала по городу, искала лекарства для Маши. Она была родной сестрой Кати, которая вырастила ее…

Маша проводила Варвару, усадила в поезд. Они поплакали обе. Но последняя связь была порвана, и они чувствовали облегчение при мысли об этом.

В эти дни вернулась в Москву Елизавета Дмитриевна Руднева.

Она слушала Машу после трехлетнего перерыва в полутемном классе школы. Одно из окон было заколочено фанерой, железная печка чадила, дым ел глаза. Но дома у Рудневой было еще хуже: у нее жила родственница с дочерью, у них разбомбило квартиру. Дочь-машинистка брала работу на дом, так что принимать у себя учеников Елизавета Дмитриевна не могла.

Она, как и все, похудела за эти годы; с ее лица не сходило озабоченное выражение, и это сковывало Машу. «Отчего я так стучу? — думала она. — Пальцы как деревянные. И отчего она все время молчит?»

— Не знаю, как быть с тобой, дружок мой, — сказала Руднева, выслушав Машу и жалобно глядя на нее, — ты ужасно, ужасно отстала. В училище тебя сейчас не примут. А в нашу школу — поздно.

Замученная головной болью, она едва собиралась с мыслями.

Если бы в свое время Маша поступила в Центральную музыкальную школу, она и в войну не отрывалась бы от занятий. А теперь ее дорога ушла в сторону.

— Что у тебя вообще происходит?

— Я могу поступить в ремесленное.

— Ну нет! Руки надо беречь.

Елизавета Дмитриевна потерла сухим кулачком лоб.

— Скажи, ты умеешь писать ноты? Кажется, умела. На первых порах достану для тебя переписку.