Фаина Оржеховская - Всего лишь несколько лет…

Битюгов, заступник Снежковых, должен был через день снова уехать на фронт. Несправедливость судьи-женщины, от которой можно было ожидать большей чуткости, и, главное, это предложение мириться, оскорбительно уравнивающее честных людей с мошенниками, пострадавших с нападающими, — все это ужасно подействовало на Катю. Она запальчиво отвечала судье и расплакалась. И на обратном пути все повторяла:

— Какой же мир? Мы же управы ищем, правды!

К тому же она сильно ослабела от перенесенного гриппа и еле дошла домой.

Вечером с ней сделался припадок удушья.

Маша побежала в аптеку — вызвать по телефону «неотложную». Как всегда, было темно, хоть глаз выколи. Она поскользнулась, чуть не упала.

Заведующая аптекой, которая помнила Машу ребенком, сама позвонила и обещала до прибытия доктора пойти вместе с ней к больной.

Пока она собиралась, Маша ждала у кассы. И вдруг увидала Андрея Ольшанского. Он смотрел на нее:

— Неужели это ты? Так выросла!

Он протянул ей руку, крепко пожал.

— Погоди, сейчас выйдем вместе.

Она не помнила, что отвечала. Только спросила:

— Ты получил мое письмо?

— Получил. — Он сказал это ласково.

Заведующая была уже готова. Маша убежала, не простившись.

Пожилой врач выслушал Катю, но на его лице ничего нельзя было прочитать. Он отдернул занавеску, оглядел комнату, полураздетую девочку и злорадно-любопытствующую куму.

— Эти здесь… постоянно?

— Да, — ответила Маша.

— Утром прибудет машина. Поместим в больницу.

— Как?

— Ночью посидите возле больной.

Часы пробили два.

«Что же это? — думала Маша, сидя на стуле у кровати при свете затемненной лампочки. — Отчего я так радуюсь? Должно быть, я последняя дрянь».

Катя открыла глаза.

— Доченька, шла бы ты к Поле.

— Потом, потом.

— Лечь-то негде… Господи!

«Вот и хорошо, что я ему написала. Ах, какой он красивый!»

— Маша…

Голос был слабый, тревожный…

— Помнишь, в Свердловске одна девушка играла. В клубе…

Маша сразу поняла, о чем речь.

— Да, мамочка. Она и работала, и училась.

— А так можно? Можно?

— Конечно. Елизавета Дмитриевна устроит.

— А… когда она приедет?

— Скоро. Теперь все приезжают.

Больная закрыла глаза. Маша уселась поудобнее.

«…и как у меня забилось сердце…»

— А что он сказал, этот доктор? Что у меня?

— Ничего особенного. Обыкновенный грипп. Он тебя забирает из-за соседей.

Катя приподнялась, села на кровати.

— Маша, — начала она с какой-то торжественностью, — ты должна мне обещать.

Ее большие глаза казались еще больше.

— Ложись, ложись! — испуганно зашептала Маша.

— Ты должна заниматься. Я виновата… Но все равно ты должна.

— Да, да.

— Нет, ты обещай.

— Обещаю, мамочка. Как только она приедет, все сделается.

— Ты дай мне знать. Я ей скажу…

— Ты можешь быть совершенно спокойна.

Катя положила голову на подушку и закрыла глаза.

— Одна только надежда на нее…

Снова пробили часы.

— Ничего-то я не смогла, — шептала она, лежа с закрытыми глазами, — ничего не сумела…

Она скоро заснула; ее дыхание стало тише. Маша пощупала лоб, жара не было.

«Что он сказал?» — в страхе припоминала она. Доктор прошептал что-то заведующей аптекой, до Маши донеслись непонятные и тревожные слова: «Расстройство компенсации». — «Септический?» — спросила заведующая.

Доктор снова сказал что-то… «При эндокардите, — прибавил он, — такая картина…» Дальнейшего Маша не слыхала.

Она испугалась тогда, не понимая значения слов. И теперь, вспоминая, встревожилась еще сильнее.

Но мать дышала ровно. Маша со всех сторон подоткнула одеяло. Приступ страха постепенно проходил.

Через час, поправляя подушку, она думала:

«Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, он был рад. Зачем ему притворяться?»

На другой день Катю отвезли в больницу, а Маша по настоянию Битюгова переселилась в его комнату. Он снова уезжал на фронт. Бледный, пасмурный, он обвел комнату горячим взглядом цыганских глаз и остановил их на кушетке, где всегда лежала Оля.

— Вот тебе ключ, — сказал он. — Держи связь с Шариковыми. Буду тебе писать.

Теперь Маша жила одна. С тех пор как увезли мать, ей казалось, что время остановилось. Не дни сменяются днями, а длится один бесконечный день. Она двигалась машинально, не помнила, что ела, как отвечала на уроках. Только в те вечера, когда раздавался и сверкал салют — теперь все чаще и чаще, — она словно просыпалась.

Вместе с Полей выходила на улицу, вместе молча следили они за огненными гирляндами, мгновенно расцветающими в небе. Поля плакала:

— Идет война. Все идет и идет…

— Но уже поворот, Поля. Перелом. Ты же видишь.

— А кровь-то льется. И в последний день так же будет. Ох, только ради ребенка я живу…

Андрея Маша не видала с того вечера. Странно все-таки… Может быть, он и заглянул к ней, а кума не пустила. Или чего-нибудь наговорила… От Дуси было только одно письмо. Варя тоже редко писала. А вообще жизнь текла как река и все уносила. Это была временная жизнь; вот она кончится, начнется другая, настоящая.

Каждый день Маша приходила в больницу после школы в два часа, к началу приема. Катя лежала в большой палате, где было много больных. Но это ее как будто не тяготило. С Машей она говорила охотно и выглядела не так уж плохо, только белки глаз были у нее совсем желтые. Всякий раз она спрашивала о Елизавете Дмитриевне. Маша не могла солгать: Руднева еще не вернулась. Ровно в половине пятого приходила дежурная сестра и напоминала, что время истекло. У дверей Маша оглядывалась. Катя улыбалась в ответ и слабо махала рукой.

Так было в первые дни. Но однажды Маша пришла немного раньше, и ее, против обыкновения, впустили. Катя как будто и не обрадовалась. На вопрос, как ей сегодня, ответила коротко: «Тоска». Говорила очень мало. Когда прием кончился, Маша, уходя, оглянулась. Но мать сразу закрыла глаза и не открывала их, словно и не чувствовала взгляда. И Маша поняла, что она не хотела прощаться.

Очень тяжел был этот день, но на другой Катя была спокойнее. Шарикова, пришедшая вместе с Машей, сказала: «Душенька, вы сегодня молодцом». — «Да, мне легче», — сказала Катя, проведя рукой по лицу. Она уже несколько раз проводила пальцами по лбу и крыльям носа, точно сметая с них налипшую паутину. В глазах у Веры Васильевны был испуг. Когда она ушла, Катя судорожно вздохнула и сказала:

— Напиши Варе… обо мне. — Потом повторила: — Напиши сегодня.

Маша ответила:

— Хорошо. — И, словно кто толкнул ее, прибавила: — Елизавета Дмитриевна приехала. Я говорила с ней.

Катя закрыла глаза и кивнула.

В палату вошел врач. Эту высокую, сухую женщину Маша видела впервые. Осмотра в тот час не было, прием еще не кончился. Докторша подошла, взяла руку больной с таким лицом, словно она думает совсем о другом, еще более серьезном, и сказала Маше: