Фаина Оржеховская - Всего лишь несколько лет…

Это была тоже фронтовая смерть, хотя и в тылу.

И муж Поли… Погиб как герой… Потом рассказывали: защищал дзот. Ах, не нужна ей эта посмертная слава! Но теперь, вспоминая Леву, которого знала недолго, но очень хорошо, она понимает, что в самый ответственный час своей жизни он оставался таким же прямым и душевно стойким, каким был всегда. Смерть — случайность, и не в самой смерти геройство, а в готовности пожертвовать собой.

«И вот вас уже нет, мои дорогие, и никогда не будет…»

И в первый раз за все прошедшие годы слово «никогда»отчетливо доходит до сознания Поли. Когда горе было невыносимо остро, надежда все-таки не оставляла ее. Не раз случалось — так говорили ей, — что фронтовики, бывшие в окружении, возвращались даже после того, как семьи получили похоронные. Даже после того, как товарищи видели их падающими в дыму, в огне и не находили больше… Но в этот сентябрьский вечер, прощаясь со старым домом, она знает, что надежды нет.

А жить надо.

Слом флигеля уже закончен. Остается только убрать доски и мусор. Простившись с Полей и ее дочкой, Дуся и Витя выходят из ворот. Коля провожает их к троллейбусу, потом идет дальше, миновав свой дом.

Все разбрелись кто куда.

Становится темно. Одна сиреневая полоска зари светится над рекой. Улица пустеет. Церковь, потемнев, становится суровее и как бы увеличивается в объеме. Она, должно быть, думает, что с наступлением темноты усиливается ее власть над улицей. По-прежнему заколоченная, она угрюмо и терпеливо ждет. Но всякий раз, когда троллейбус останавливается возле церкви и освещает слепые громадные окна, особенно замечаешь ее обреченность.

Строительные работы не прекращаются и ночью: в вышине загораются огни.

Коля медленно идет назад. Из мглы выделяются тени. Это герои прочитанных книг, с которыми он вел когда-то воображаемые разговоры, пытаясь изменить их судьбу.

Теперь он знает, что ее нельзя изменить. Пусть же меняется, и непременно к лучшему, судьба живых. Пусть Битюгов найдет свое большое дело на Крайнем Севере. Пусть Оля навсегда останется Лялей, если это вернет ей здоровье. Пусть Маша станет выдающимся музыкантом, а Дуся — бесстрашным врачом-мастером, — они это заслужили борьбой, начатой в ранние годы.

«И пусть я…» Но чего хочет Коля для себя? Немного. Но и немало. Поэзии, красоты, личной свободы. Доверия. Не только к нему. Людей друг к другу.

Было уже совсем темно, когда он вернулся домой.

Он стал писать Володе. Описал конец флигеля. Вот и начинается новая жизнь.

Пусть же развивается редкостный дар Володи — замечать и умножать в людях все человеческое.

А Маша в тот же день в шестом часу быстро шла по Кузнецкому и почти вбежала в зал на выставку, потому что времени оставалось мало.

Перед статуей стояли люди. То, что это была работа выпускника, мешало оценить ее правильно: судили и слишком строго, и слишком снисходительно. Но подходили, смотрели и спорили.

Георгий Павлович Миткевич, руководитель Андрея Ольшанского, лучше всех знал недостатки и достоинства этой работы.

Она была задумана как портрет молодой партизанки гражданской войны Маруси Бондаренко. Это была девушка-легенда. Песню о ней передавали по радио. Этой песней и вдохновился Андрей. Фотографий Маруси не сохранилось: он был даже рад этому: он-то видел ее перед собой как живую!

Но Миткевич хорошо знал девушек гражданской войны, он сам воевал в те годы и видел, что Андрею не справиться с этим замыслом. Не мог Андрей увидать ту Марусю, которая и в песне и в действительности «рубала юнкеров». Правда, он хотел изобразить партизанку в минуту короткого отдыха перед боем, но и это не удавалось ему.

Андрей уверял, что его всегда привлекала героика. Вот Бетховен…

— Пусть так, — сказал Миткевич. — А все-таки это чужой для тебя мир. Ты лирик. И совсем не должен от этого отрекаться.

— Я и не отрекалось, — сказал Андрей.

— Ну вот и прекрасно. А остальное зависит не от нас.

Теперь облик Маруси остался, но это была уже не партизанка.

И вот, против ожидания, отборочная комиссия единодушно выдвинула новую работу Андрея, лирическую, совсем не гражданственную. Миткевичу были известны такие случаи. Как ни знай заранее мысли людей, их намерения и вкусы, все ходы, ведущие к их решениям, предугадать невозможно.

Маша вошла в зал, и статуя бросилась ей в глаза, потому что стояла как раз в середине.

Она увидела фигуру тоненькой, высокой девушки в жакетке и коротком платье. Косы девушки были уложены полукружием на тонкой шее, у лба пышно вились подстриженные волосы, и это очень шло к большеглазому лицу с неправильными чертами. Но главное, что приковывало взгляд, — это устремленная вперед фигура. Казалось, минуту назад девушка не шла, а летела. И вдруг остановилась, чем-то пораженная. Одна ее рука была протянута вперед, другая прижата к груди. Стремительное движение — и резкая остановка на бегу… Но что остановило ее? Что поразило? Кого она увидела? О чем подумала?

В первую минуту Маша зажмурилась. Она не ожидала этого, никак не ожидала.

До нее донеслись слова: «Недюжинная экспрессия» — и что-то еще, не совсем понятное, но безусловно лестное для Андрея. Ей стало жарко. Она испугалась, что ее узнают, и снова зажмурилась, словно это могло ее спрятать.

Но то, что стояло прямо перед ней и притягивало к себе, постепенно заслонило весь зал, отдалило от людей, заглушило все звуки. Открыв глаза, она уже ничего не увидела, кроме статуи. И вокруг стояла странная тишина.

Много лет спустя, вспоминая этот день и выставку на Кузнецком, Маша помнила также, в каком строгом и возвышенном соответствии с увиденным текли ее мысли. Они были беспорядочны, но ни разу не подумала она, что теперь в ее жизни может произойти счастливая личнаяперемена.

Да, это был апофеоз,но гораздо более значительный и прекрасный, чем благополучная концовка романа. Это было чудо, подобное тому, которое поразило ее в детстве в музыке Чайковского.

Конечно, она не та девочка, которая спасла Щелкунчика. Она ничего не сделала для того, чтобы Андрей возвысился. Обновление произошло независимо от нее: оно гнездилось где-то в душе Андрея и началось, по-видимому, давно. Но источник, толчок, все дальнейшее?..

Она слыхала, что он уезжает далеко и надолго. С Ниной? Без нее? Но теперь это уже все равно, раз произошло главное. Он внутреннеосвободился. Он стал художником, и колдовство снято.

Нет, она не выдумала его, а угадала.Как чисты эти линии, какая в них смелость, правдивость — наконец-то правдивость! И это она, Маша! Нет, конечно, символ…

И чем дольше вглядывалась она, тем сильнее сознавала, что эта девушка, прервавшая свой бег, поведет ее за собой.