Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

— У меня сейчас разрыв сердца будет, — сказал он Вовке, усаживаясь рядом.— Что бы это такое могло быть? Может, это шакалы были?

— Тут шакалы не водятся, — ответил Вовка. — Точ­но знаю.

Сергей прошептал:

— Значит, что-нибудь сверхъестественное?

Вовка пожал плечами:

— Не знаю.

— Так эти лешие могут и удавить нас,—сказал Сер­гей и неожиданно про себя отметил, что правая его рука до боли стиснута в кулак, и вспомнил, что в руке у него подобранный цветок папоротника. — Гляди, — протянул он руку Вовке.

— Не выбросил?! — обрадовался тот. — Ну-ка, по­казывай.

Сергей пододвинулся ближе к огню и раскрыл кулак. На ладони лежал скомканный кусочек истлевшего трухлявого дерева. Ребята не поверили глазам. Отвер­нулись к темноте — дерево светилось.

— Гнилушка! — разочарованно сказал Сергей, от­ряхнул ладонь о ладонь и стал куражиться над Вов­кой: — Эх, ты, цветок папоротника! И меня с толку сбил. Ты только слушай бабку свою, она тебе сорок коробов наговорит.

Сергей хотел еще кольнуть чем-нибудь обидным Вовку, но слова вдруг застряли в горле: он увидел над самым входом в пещеру большие, круглые, как медные пуговицы, глаза. Глаза висели в воздухе и светились. Сергей прилип к месту, хотел крикнуть и не смог. Он ногой толкнул Вовку, но глаза тотчас исчезли. За пеще­рой опять вспыхнула неразбериха: свист, крик, плач, хохот.

— Ш-шу-ш...

— А-а-а-а...

— Ой-ой-ой-ой...

— Ха-ха-ха-ха...

— У-у-у-у...

— И-и-и-хи-хи... — доносилось со всех сторон. Теперь у пещеры будто собралась вся лесная нечисть. Здесь царил топот и грохот; казалось, вот-вот перевернется земля. Сергей заткнул пальцами уши. Вовка опять стал швырять головешки. Разбросал почти весь костер, но ничего не помогало.

— О-ой-ой-ой, — жаловались похожие на человече­ские голоса.

— Ох-ох-ох, — вторило им со всех концов.

И тут же кто-то хохотал:

— Ха-а-а-ха-а-ха...

Можно было сойти с ума. Но Вовка держался твер­до. Он размахивал у самого входа горящей палкой, что­бы не дать никому войти в пещеру. Сергею крикнул, чтобы тот подбросил валежника в костер. Сергей пови­новался. Затем тоже схватил горящую палку и стал рядом с Вовкой. Пещеру застелил дым. Резало глаза. Нечем было дышать.

— Меня кто-то душит, — застонал Сергей и закаш­лялся.

Вовка оглянулся. Сергей уронил дымящую палку и рвал на себе ворот рубашки: ему просто не хватало воздуха. Потух и костер. Но на дворе стало светать. Вовка выскочил наружу — и вдруг все понял. Все понял и засмеялся во весь голос.

— Сергей, Сергей, — позвал он. — Гляди, гляди.

Но Сергей не торопился выбираться из пещеры.

— Да скорее же ты!

А когда вышел, то с облегчением вздохнул. Над са­мой пещерой вблизи и дальше на ветвях сидели огром­ные серые совы и филины. Глаза у них, как блюдца. Точно такие, какие видал Сергей в темноте. Он поднял с земли камень и запустил сердито в филина. Тот со стоном, плачем и хохотом взлетел и скрылся в чаще леса. За ним взлетели и другие его собратья; захлопали крыльями, загоготали, и, казалось, по лесу поскакал, ломая кусты, эскадрон всадников.

К полудню ребята возвращались домой, усталые, не­выспавшиеся и измученные. Но настроение было отличное, теперь им все страхи были нипочем: тайну па­поротника они не узнали, зато открыли в себе умение побеждать страх.

БАБУШКИНЫ ПЕНКИ

1

Бабушка Ольга не могла налюбоваться и нахвалиться мною. Всем говорила, что я у нее внук са­мый пригожий, умный, самый лучший на всем свете. А я знал, что это неправда. Я был такой же, как и все, даже хуже. Из соседнего двора Петька Рыбаков даль­ше и выше меня бросал камни. А Ванька, что через дорогу против нас живет, смастерил такого змея, что мне и во сне не снилось. И, кроме того, у него есть на­стоящий морской бинокль, а у меня нет, потому что мой отец крестьянин, а Ванькин — моряк бывший.

Я попросил бабушку, чтобы она больше меня не хва­лила: стыдно перед мальчишками, потому что, по ее словам, я лучше их, а на деле получается наоборот. Ба­бушка ни за что со мной не соглашалась. Она любила меня с непонятной силой, словно на земле жил только я один. Она моей матери и то не особенно доверяла меня, а об отце, ее сыне, уж и говорить нечего. Едва я оказывался у отца на руках, как бабушка немедленно отбирала, меня, упрекая отца, что он не умеет обращаться с. детьми. Во всей нашей большой семье всегда лучший кусочек был у бабушки для меня. Я привык к этому и стал думать, что мне положено все лучшее. Осо­бенно были вкусны пенки настывшего в погребе топле­ного молока. Я ничего другого не хотел есть, приверед­ничал. Дед и отец не раз пытались всыпать мне ремня, но на выручку приходила бабушка. И доставалось им, большим и сильным, да еще так, что они становились тише воды. Все, кроме меня, в доме боялись бабушки. На ней, как говорил дед, наш дом стоял.

И вот однажды к этому грозному и любимому мной человеку я тайно забрался в погреб. Уж чего там толь­ко не было: и варенья, и копченья, и грибы, и мед!.. Как оловянные солдатики, выстроившись, стояли горшки, кувшины и макитры с топленым и квашеным молоком. А пенки, румяно-золотистые, точно само солнце их за­пекло. В один, во второй кувшин запускаю я руку — и ну уплетать присмоленные огнем пенки! Вкус необыкно­венный, с медом не сравнить — мед хуже. И только я разохотился, только стал облизывать с аппетитом паль­цы, как вдруг сверху услышал приближающиеся к по­гребу шаги. Опрокидывая горшки, я прыгнул в угол, от страха залез под какую-то широкую доску и сижу ни жив ни мертв. Но бабушка прошла мимо погреба в огород.

Из погреба я не вышел, а вылетел. Огляделся и пу­стился со двора к Петьке в гости. Авось бабушка ничего не узнает. Вернулся домой не скоро. Вхожу в комна­ту, на всех исподлобья гляжу, притворился совсем боль­ным. Бабушка с ремнем, разгоряченная и сердитая, го­няет по комнате нашего кота Борьку. Места не найдет себе Борька — везде достает его ремень: и на печке, и под кроватью, и под лавкой...

Увидев меня и мое кислое лицо, бабушка насторо­жилась:

— Что это с тобой, сынок? На тебе лица нет...

Я стоял, затаив дыхание. Бабушка с тревогой подо­шла ко мне, заглянула в глаза и притронулась ладонью ко лбу. Я растерялся, не знал, что отвечать.

— Голова болит, — наконец придумал я и тут же спросил:—А за что ты кота бьешь, бабушка?

— Как его не бить, паршивца?! Со свету сжить его мало! Все горшки мне перепортил. Ах ты, нечистая си­ла! — И бабушка опять бросилась за Борькой.

И я тут же забыл, что у меня должна болеть голова.

2

Бедному Борьке в доме не стало житья. Любивший ластиться, степенный и важный, как какой-нибудь за­морский король, ручной наш кот одичал вконец. Луп­цовку он получал чуть ли не каждый день и пропадал теперь больше на чердаке. Хмурый, с горящими, как у совы, глазами, на порог при бабушке он не показы­вал и носа. Он и мне исцарапал все руки, сделался как дикарь. Но аппетит к пенкам был у меня сильнее, чем страх перед Борькой. Едва только у бабушки было го­тово квашеное молоко, я, тут как тут, забирался в по­греб. Налакомившись досыта, я со всех ног улепетывал из погреба.