Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

Березина! Березина! Мне никогда не забыть твоих суровых примет.

За холмами солнце

Дни то мчатся, обгоняя друг друга, то тянутся томительно медленно. Окопы немцев — в трехстах мет­рах. Опасность подстерегает на каждом шагу. Ходим в разведку, недосчитываемся товарищей. Для острастки постреливаем по вражеским окопам. Нам отвечают тем же. В свободное время валяемся на нарах, отсыпаемся за недосып и в запас; иногда режемся в карты, в луч­шем случае — слушаем рассказы комиссара. Словом, жизнь как жизнь, если тебя еще не убило! Убило! Какое нелепое слово! Его выдумали люди. Люди, сколько в вас добра и сколько желчи! О, если б я мог убить в вас зло — я бы счел счастьем прожитую жизнь. Я много пе­редумал и выстрадал; сегодня один час жизни равен десяти в любые другие времена, месяц — году, год — сто­летию; никогда еще не развивались события так стре­мительно: судьбы людей, всей планеты нередко в мгно­вение ока решает пустая случайность. Раньше зерну, которое в добрую пору пахарь бросает в землю, требо­валось, чтобы взойти и созреть, чуть ли не год; сегодня для этого дается один миг. Люблю вас, люди, но зачем же вы сами так безжалостно укоротили и сжали свое время. Вам бы жить. Жить!..

...Разведку преследовали неудачи: едва отбились и ушли от погони в тылу, как в трех километрах от своей обороны снова наткнулись на засаду немцев. Прорвать­ся с ходу не удалось. Врага словно кто-то заранее пре­дупредил: он неотступно шел по пятам. Пришлось за­лечь на крохотном участке и занять круговую оборону.

Оборона... Голый, вылизанный морозным ветром склон балки и часть неглубокого оврага. Мы были как на ладони, и расстреливали нас почти в упор. Земля вздрагивала, звенела от осколков. Рядом с Наташей врезалось в землю что-то горячее, зашипев в снегу; она увидела, как осколком сразило солдата. Бросилась на помощь. Но волна нового взрыва, как щепку, отброси­ла ее, обдала комьями мерзлой глины и снега. И опять

оглушительный удар, и опять... Испытывая боль в ушиб­ленной коленке и локте, Наташа прильнула к земле, уткнув лицо в ладони; затряслась вдруг как в лихорад­ке. Кто-то надрывно и прерывисто стонал. Отчетливо, остро этот стон врезался в уши. И опять взрывы. Вой снарядов, свист пуль. Ледяная неумолкающая дробь пулемета. Она не знала, чей — наш или немецкий. Пы­талась различить и перестала вообще что-либо понимать. «Ну чей же?» — мучительно думала она, чувствуя, что сейчас сойдет с ума. И опять душу полоснул резкий, болезненный стон. Тело точно скованное. Она боялась двинуть мускулом затекшей от неудобного лежания но­ги: стоит ей пошевелиться, как все будет кончено. «Жить, жить, жить...» — стучало в висках. Что-то жесткое сда­вило горло. Надо же, надо было рваться, спешить, бро­сить дом, институт... Никто не вынуждал! Возможно было ждать, ждать, ждать... Сейчас бы она не допусти­ла такой неумной спешки. Ни за что не рискнула бы! Какая страшная глупость — риск. Лучше мыть полы, чистить улицы, выгребать мусорные ямы, лишь бы не здесь. Лишь бы не здесь... Уйти... Жить... И опять от­четливо и дробно стучит пулемет. Стона вдруг не стало. Чиркая, с шипеньем вгрызаются в мерзлый грунт пули. Потом снова глухая, страшная тишина. Кто-то из раз­ведчиков толкнул Наташу в плечо, ласково шепнул: «Обойдется, паря. Пронесет». У Наташи перед глазами все перевернулось. Вообразила она невероятное: ее бе­рут в плен, перед нею немец. Как от раскаленного же­леза, отдернулась вся назад. И опять воздух расколол взрыв. «А-а-а...» — оборвался чей-то голос. Наташу обожгло сильной спертой волной воздуха, и что-то горя­чее засверлило висок. На снег упали две капли крови. Все кончено. Красное пятно расползалось. Еще секун­да — и наступит покой. Черная, безбрежная ночь надви­галась на нее. Обезумев от страха, Наташа закричала не своим голосом: «Спаси-и-и-те!..» Вскочила и пусти­лась наутек. Кто-то гнался за ней, большой и черный. Хлестнула под ноги пулеметная дробь. Она на мгнове­ние замерла и опять, заломив руки, побежала...

— Ложись! — крикнул я и, преградив дорогу, силой придавил Наташу к земле. — Вы с ума сошли?!

Глазами, полными ужаса, она глядела на меня. Хо­лодный, промерзлый суглинок жег ей щеку. Она ничего не понимала, пальцами притронулась к кровоточащей ранке на виске, поднесла руку близко к глазам и запла­кала.

Оказавшийся подле нас старший лейтенант Зубов презрительно бросил:

— Бабье! Какого черта мечетесь? Не щадите себя, так не наводите огонь на других... И еще воет! Будь это не здесь, я бы те... — Зубов сам дрожал от страха, весь зеленый, с белыми как мел губами. Но он хитрец: умеет, как улитка, вовремя уйти в себя. Перехватив мой злой взгляд, он запнулся и сказал уже без раздра­жения в голосе:

— Ничего... Крепитесь, военфельдшер. На войне, брат, и не такое бывает.

Рядом землю взрыло несколько пуль, чуть подальше грохнулась мина. Зубов поспешно отполз в сторону, укрылся в воронке.

Как всегда, и на этот раз нас выручили пехотинцы. Они атаковали немцев, и наш отряд к заходу солнца оказался в жарко натопленном штабном блиндаже. Здесь я впервые и познакомился ближе с Наташей. Раньше встречался с нею мельком, раза три пытался разговаривать, но мою приветливость она, видно, истол­ковала превратно, и я решил, что у этой едва оперив­шейся девчонки под гимнастеркой бьется пустенькое, самодовольное сердце.

Вместительный блиндаж, куда мы попали, принад­лежал штабу пехотного полка. Но освоили его развед­чики незамедлительно. Расположились, как у себя дома. «Хозяева передовой» выдали нам по сто граммов, накор­мили сытным горячим ужином. И будто того, что мгно­вение назад пережито, не было. Жизнь покатилась обыч­ным чередом – разговоры, шутки, подначивания. Один растянулся на нарах, другой старательно чистил ору­жие, третий, сняв сапоги, сушил портянки, с удоволь­ствием грея настуженные ноги у железной печки. Сча­стливее на земле не было людей. Захаров, собрав группу земляков, перечитывал письмо от жены, которое он так и не успел перед разведкой прочесть, сетовал:

— В колхозе нет крепкой мужчинской руки, порядка мало. Дети да бабы! Попробуй, паря, такую ораву про­кормить, как мы...

Забравшись в дальний угол блиндажа, я курил,

наблюдая за Наташей. Примостилась она около печки, повернувшись ко всем спиной. Едва вспыхивал смех или затевался среди солдат тихий, подозрительный разговор, как она вздрагивала и краснела: не о ней ли? Шутки, которыми сыпали солдаты, она принимала, по-видимому, на свой счет, и от обиды ей не хотелось жить.

Жалкая, растерянная, она олицетворяла сейчас для меня все чудесное и милое, что я только мог предста­вить себе о женщине ее двадцати двух лет. У Наташи — светло-русые густые волосы, стянутые в узел на затылке, чистый лоб, с чуть приметной горбинкой прелестный нос, нежные губы и красивый, мягко округленный под­бородок. Но поражают в Наташе ее голубые глаза. В них недосягаемая глубь. Лучатся они мягким светом.