Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

Пережила она сегодня страшное. Боль и горечь, ра­зочарование и тоска, крушение самого сокровенного — веры в самое себя — огнем жгли грудь. На глаза навер­тывались слезы, и она быстро, стараясь, чтобы никто не заметил, смахивала их. После того, что произошло с ней, после того, как она, гордая и недоступная, оказа­лась беспомощной при первом столкновении с суровой действительностью, между нею и людьми, с которыми она жила, встала непреодолимая стена, она, вопреки своему представлению и желанию, очутилась в одиноче­стве. Подтверждением тому было хотя бы то, что все предоставили ее самой себе.

И тут Наташа вздрогнула: выйдя из-за перегородки, из другой половины блиндажа, около нее остановился Зубов. Весело спросил:

— Наташа, неужто грустите? Пустое. Все — суета сует, — и осуждающе взглянул на бойца, мостившегося у печки, чтобы просушить портянки. — Эх ты, хотя бы постеснялся, — сказал он ему. — Или не доводилось бы­вать в женском обществе? Разложился, как на базаре. Герой...

Боец виновато улыбнулся, отошел. Зубов успел по­бриться, подшить к гимнастерке белоснежный подворот­ничок. Выглядел бравым и отдохнувшим. Захарову он на ходу дал распоряжение, чтобы тот проверил караул, выставленный у блиндажа, и опять повернулся к Ната­ше, скрестив на груди руки. Был он высок и строен. Я слышал — Зубов усиленно выказывает Наташе вни­мание, а злые языки сплетничают, что не безуспешно.

— Эк чего, портянки вздумал сушить, — опять обра­тился он к Наташе. — Вот видите, какие неотесанные мы, мужики: в обществе дамы чуть ли не в исподнем щего­ляем. — Зубов вздохнул и уселся на бревно около Ната­ши, продолжая без обиняков. — А вы зря расстраивае­тесь. Всякое бывает! У меня боевое крещение похлестче, пожалуй, было. Ваш испуг, Наталья Семеновна, что ж, это в порядке вещей! Вот мы попали в оборот — не чая­ли и в живых остаться. Случилось это под Смолен­ском, — Зубов подбросил в печку пару поленьев, одно из них он взял из рук Наташи. — Я, правда, держался, так сказать, без особой робости. Но... Вот именно «но». Было, как говорится, дело под Полтавой! Так сказать, чуток сдрейфил. А вам, женщинам, это и вовсе прости­тельно — дрожать. Вы извините меня за откровенность. Создания вы нежные, хрупкие. Итак, рванулись это мы, значит, на вражеские окопы, я тогда был младший лей­тенант с недельным стажем после училища. Ну вот. А он, немец, и пошел нас хлестать, и пошел. Вдобавок еще взял да отсек орудийным огнем нас от своих. Гул, грохот. Земля горит. Ну, думаем, конец света насту­пил. Ни вперед, ни назад. Мечемся, как затравленные. Душа где-то там, в пятках... А пули, осколки — ли­вень...

Зубов изобразил сильную картину. Этого у него не отымешь, умел расписать, при этом излишней скром­ностью не страдал: прямо хоть звезду Героя цепляй ему. Он вел солдат, налево и направо крушил врага, был одновременно тут и там; приказал молчать своему неум­ному сердцу. Долг, Родина, Честь руководили им, он жертвовал собой, шел на подвиг.

По блеску глаз Наташи можно было догадаться, что она верит Зубову, восхищается им.

Оборвав себя на полуслове, Зубов умело переключил разговор на события истекшего дня и представил их та­ким образом, что, не окажись он, Зубов, в критический для Наташи момент рядом с нею, могло бы все обернуть­ся худо...

— Могло бы сейчас и не быть беседы... Но судьба за нас! Человека, одолеваемого химерами, когда он на грани отчаяния, отрезвить можно одним словом, тем более, если это слово друга, — заключил Зубов. — Я то­гда был, признаться, резок. Если виноват — простите...

Но повторяю, резкость нужна была, чтобы отрез­вить вас.

— Я благодарна, — отозвалась Наташа, — бесконеч­но благодарна вам. И хорошо, что вы сейчас говорите со мной. Хорошо. Я так боюсь сейчас быть одна...

Голос Зубова то звучал громко, то почти переходил в шепот. Изредка Зубов смеялся, бросал шутку, то вдруг становился грустно-задумчивым; маленькие ка­рие глазки делались неподвижными, узкие губы плотно смыкались, тонкий нос вытягивался, и лицо приобре­тало разительное сходство с хищной птицей. Но вне­запно улыбка освещала его, и Зубов преображался, све­тлел.

— Вот так, Наташа. Соль жизни в том, чтобы по­нимать, — долетела до меня приглушенная фраза, но дальше я ничего не мог разобрать из того, что он гово­рил, хотя по его жестам и мимике догадывался — уже читает нравоучения, дает советы. «Быстро, однако, про­двигается он», — подумал я.

Зубова я не любил. Поглядишь на него — Наполеон, а сердце у него кроличье. В равной мере можно ждать от этого человека добра и гадости. Слишком он погло­щен собою, чтобы быть занятым сторонними. Другие его интересуют не из добрых побуждений: он всегда на что-нибудь рассчитывал, а если расчеты не оправдыва­лись, Люди для него теряли какую бы то ни было ценность. Он не глуп, но и не так умен, как кажется. Слава богу, у меня с ним не доходило еще до серьезных стычек. Но Зубов знает, что я давно раскусил его, вижу насквозь, и он ненавидит меня за это. Хотя внешне держится так, вроде лучшего друга и быть не может.

С приходом Зубова Наташа заметно оживилась. Она теперь была рада ему.

— Страх, по моему глубокому убеждению, опасен не тот, что возник у вас там, на поле боя. Эти сети, эту паутину рвет первое дуновение свежего ветра, — доволь­но громко и напыщенно произнес Зубов и, видимо, испу­гавшись, что его могут услышать, оглянулся. Солдаты его мало тревожили, да они и не обращали на него вни­мания, занятые своим делом. Его взгляд скользнул по мне. Я чистил пистолет, притворился, что мне не до Зу­бова. — Да, — успокоенный, вновь склонился он к Ната­ше. — Опрометчивость — вот дорогостоящее удовольствие. Упасть легко, встать трудно. Мы, вояки, народ бесшабашный: сорвал — и дальше. Каждый мужчина, даже самый последний урод, мнит о себе, что он не толь­ко человек с изюминкой, а по меньшей мере кулек с изюмом. Пустое, неумное высокомерие! Редкие сохрани­ли в себе возвышенное отношение к женщине. Осквер­нила война в мужчине человека. Простите, Наташа, но вы мне слишком дороги, чтобы я не попытался предо­стеречь вас; я буду глубоко несчастен, если неосмотри­тельность приведет вас к падению. Это громко, но я не оговорился. Порыв, душевные бури всегда возможны, и в этом состоянии оступиться — раз плюнуть. Красивую ложь, к сожалению, мы часто принимаем за правду. Вы же юны — это хорошо, но доверчивы, а это уже плохо. Надо остерегаться стать жертвой обстоятельств, тем более ложных. Кусать локти — жребий жалких лю­дей. Животная страсть — хоть это и низменно, — а не святость, не подумайте, нет, движет сегодня солдатом. Я замечал, на вас, простите за грубость, многие пялят глаза, сплошь и рядом комплименты расточают. В них, разумеется, нет беды, но хорошего тоже мало. — Зубов тихо рассмеялся, изогнувшись в красивой позе. — Взгля­ните вон на Метелина. Такие, как он, могут нравиться, он образован, ему в этом не откажешь. А думаете, в его внушительной, запоминающейся, кстати, оболочке есть душа, есть содержание, рвущееся к чему-то высокому? Поди поищи. Тщетно. Обыватель до мозга костей. Он, кстати, не прочь приударить за вами.