Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

Я не понял, насколько это. шутка и насколько это серьезно. Но достоверно, что в этом есть что-то от ее кредо. Со мною она нелюбезна — для нее я «лейтенан­тик», не больше. Я знаю —она внушает Арине все дур­ное обо мне и лестное о Соснове. Сегодня же ластится змеей, заигрывает, отчаянно строит глазки; чует, что я насквозь вижу всю подоплёку ее непрочной любви. Звягинцев и она — две кукушки, залетевшие в чужое гнездо!

И вдруг Надя взорвалась:

— Безобразие! И это называется мужчина? Вы по­глядите на часы. А его все нет! Грубый, невоспитанный солдафон. Хотя вы с ним друзья! — Надя кинула на ме­ня презрительный взгляд, будто опаздывал не Звягин­цев, а я.

— Вам Калитин советовал махнуть на Звягинцева рукой, — посмеялся я.

— Вы тоже хороши! Зачем путаете карты Соснову?

— Я человек, и все человеческое мне присуще.

— Не балагурьте. Соснов души не чает в Арине, а вы стремитесь подставить ему ножку. Ничего у вас не выйдет! Эти же слова передайте и своему другу капи­тану Звягинцеву, — Надя, вскочив со стула, бросилась к выходу. Но у порога ей преградил дорогу Звягинцев, воскликнув: «Ах, душечка, прости!», он сочно поцеловал ее в губы.

— Будь свидетелем, Метелин, — бросил он мне, — Жить без этого человека не могу.

— Этот свидетель только что советовал мне махнуть на тебя рукой!

— Фу ты черт! Не иначе от Калитина этой гадости набрался. Разве мы с Надей тебе дорогу перешли? —

Звягинцев уставился на меня. — Или завидуешь наше­му счастью?

— Ты женишься на мне? — вдруг остановила его Надя и повернулась ко мне. — Старший лейтенант, будь­те свидетелем.

Звягинцев замялся, но, сделав вид, что умеет пони­мать шутку, смеясь, спросил:

— Ты хочешь знать, почему я опоздал? Соснов на­грянул...

— Отвечай на мой вопрос!

— Вы уж тут сами, без свидетелей, разбирайтесь,— сказал я и хотел уйти, но Надя не пустила меня:

— Женщина никогда не простит вам, если вы будете знать ее тайну.

Глаза у Нади горели. Она не гак проста, как кажется на первый взгляд. Я отлично понял, что она имеет в ви­ду. Надя знала, зачем шла сюда, знала, что об этом знаю я, и ей от этого стало стыдно, но она глушила в себе стыд ради Звягинцева, потому что она была искрен­на. Он же как бы обнажил ее и оставил ждать одну под взглядом сторонних. Этого она простить не могла. Оскорбленная женщина в ней выше, чем привязанность. Она решила отплатить Звягинцеву.

— Вы женитесь на мне? — повторила она, заменив «ты» на «вы». В голосе прозвучала ирония.

Звягинцев деланно рассмеялся:

— Какой комар тебя укусил, что тебе так приспичи­ло замуж?

— Отвечайте.

— Метелин, ты что-нибудь понимаешь? — покосился он в мою сторону.

Я молчал.

— Вы трус, капитан. Извините! — Надя с гневом повернулась к выходу. У двери оглянулась. — Я рада, товарищ старший лейтенант, что вы присутствовали при этом разговоре. А что было у меня с капитаном раньше, то быльем поросло. — И вышла.

Я как будто проглотил муху, оказавшись невольным свидетелем безрадостной сцены. Звягинцев сказал:

— Я же говорил тебе, что буду рогоносцем!..

— Теперь, если даже захочешь, ты не будешь рого­носцем. Ничего не понял и никогда не поймешь.

— И ты в ту же дуду! По-твоему, я должен был ей сказать, что я женюсь на ней? У меня же есть законная жена.

— Вот именно! И об этом тебе не стоило забывать. Это как раз и хотела сказать Надя.

Чувствую, что обманываю самого себя, ищу занятие, которое отвлекло бы, заполнило всего меня, но я не мо­гу не думать об Арине. Твержу одно, а сердце знает другое; не вижу ее вторые сутки, а кажется, минули недели. Вся энергия разума во мне расслаблена, за многое принимаюсь и ничего не довожу до конца. Го­ворю себе — нет!, а был бы до самозабвения счастлив, если бы случай предоставил возможность хотя бы издали увидеть ее. Мир светлеет при одной мысли, что есть Арина, что у нее чудесные волосы, пахнущие свеже­стью утренней реки и синих васильков; мрачным и се­рым представляется все вокруг, когда начинаю верить, что все выдумал: и Волгу, и ветер на обрыве, и детство, и мерцающие подвижные звезды, без этого все пусто! Но я скорее умру, а не сделаю шага прежде, чем уве­рюсь до конца, что не обманываюсь в чувстве и глав­ное — не лгу ей. Лучший судья — время. Я решил ждать, пусть это будет вечность, если надо. Но неожи­данно все мои клятвы и заверения полетели вверх тор­машками, едва опасность выглянула из-за угла. Утром началась бомбежка Васютников. Налетели несколько «юнкерсов», устроили месиво. Меня обуял дикий страх за Арину. Как очумелый, бросился я на почту, влетел в дом и натолкнулся на Варвару Александровну. Дом скрипел и вздрагивал, звенели оконные стекла.

— Вы что тут торчите? Почему не в укрытии? — крикнул я.

— Что ты, миленький, белены объелся, на кого орешь? — окатила меня холодом Варвара Александ­ровна. — Аль от страха в голове помутилось?

— Немедленно в укрытие!

— А сам почему не там? Меня беречь, а сам-то улицей в открытую бежишь. Эх ты, сынок, сынок. Ари­на вон в огороде в щели с Надей спрятались. Из-за нее шум поднял и себя от страха забыл, как звать?!

Мне вдруг стало стыдно. Стыдно от того, что гак просто и легко меня разгадала эта женщина. За окном громыхнул взрыв. Бомба легла неподалеку, что-то в доме треснуло и охнуло, из бревенчатых стен, будто выдутая кем-то изнутри, полетела густая пыль.

— Поди, и вправду, в погреб прятаться надо, — за­беспокоилась Варвара Александровна. — А то с немцем шутки плохи — долбанет, и поминай как звали.

Вечером Арина выговаривала мне: я бессердечен и жесток, самый первый деспот и мучитель; как смел так обойтись с нею? Ушел, вечность минула с тех пор, и я ничего не дал знать о себе. Передумала она все возмож­ное и невозможное и сделала вывод, что я ее просто не люблю. Но когда я сказал, что и меня одолевают сом­нения, она немедленно возразила: — Нет! — И тотчас опомнилась, со слезами в голосе добавила: — Я глупая. Я вообразила, что вы — это я, и поэтому так смело ска­зала — нет! Может, и правда все не так. И мне очень больно, и больно не оттого, что люблю я. Мне хочется любить вас для вас, а не для себя, и я была бы счастлива, если бы это вам доставило радость. Вы, если хотите, любите меня для себя, как вам вздумается, мне все равно, только бы вам было хорошо.

Внезапно я почувствовал, что намного старше Ари­ны. Она умеет только одно — радоваться солнцу, земле, людям — всему, что окружает ее. Я же научился осу­ждать это, видеть теневые стороны.

Ее глаза у моего лица. Она обхватила мою шею руками и заплакала.

— Я люблю вас. Вы даже не знаете, как мне хоро­шо. И пусть, пусть. Все пусть. То, что вы говорили о Волге, — это правда. Я эти дни все живо вспомнила. Это я ждала вас на берегу. Очень долго ждала. А вы только сегодня вернулись обратно. Но если бы еще надо было ждать вас сто лет, я все равно бы ждала. Я вас теперь никому не отдам и никуда не отпущу...