Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

Ногин смолк. Поглядел на стакан, наполненный ви­ном, отодвинул его. Сильно горела лампа, желтоватый свет ее бил в глаза. Левая бровь у Ногина чуть вздраги­вала, лицо оставалось непроницаемым. На голове — ни одного темного волоска, весь белый, точно суховеем обожжен.

— Что же дальше, Алексей Васильевич? — нарушил я тишину, зная, что своим глупым вопросом тревожу и без того незажившую рану.

Ногин сухо усмехнулся.

— Будущего у этой истории нет. Я побеспокоился и определил дочь. Она была у ее родителей. Это главное. А жена?.. Что ж, Тоня не виновата.

— Вы ее оправдываете?

— Обстоятельства сложились так, что с характером этой женщины и всеми ее добродетелями поступить ина­че было нельзя.

— Значит, все можно исправить? — обрадовался я.— Узнав, что вы есть, Тоня непременно вернется. Она ведь любила...

— Живые ждут, мой друг. Ждут. Ждут. Ждут. А если перестают ждать, они утрачивают веру... Без веры — все обман. Довольствоваться крохами вместо цельного чувства — пошло. Тоня знает, что я жив, хотела вернуться. Ей я сказал то же, что сейчас сказал тебе.

«Ногин, — думал я, глядя на его белую-белую, точно высеченную из снежного камня голову, — что ты за чело­век? Оправдывать и судить! В Новогрудке мы спо­рили о счастье. Я чувствовал, что оно — итог жизни, ты — что оно есть сама жизнь. И я готов сейчас при­знать, что ты счастлив, обладая способностью быть трез­вым, жизнь отступает перед тобой — ты сильнее.

Да, счастлив! Хотя сегодня, знаю, нет несчастливее человека, чем он: жестокость вместо милосердия к за­плутавшемуся, безумно любимому существу — пытка. Годы не сотрут и не затушуют его чувства, бережно, как слезу, донесет он его до глубоких морщин, но по­ступить иначе не сможет. В его власти разделять с другими все, за исключением любимого человека. Но, может быть, мы не вольны в своих поступках: обстоя­тельства вынуждают нас поступать так, а не иначе. В таком случае для чего же ты зовешься человеком?..»

От Ногина я ушел далеко за полночь.

Мела пурга.

БЕРЕЗИНО

Измученные, по пятам преследуемые врагом, мы добрались до Пуховичей. Знамя, три зенитные пуш­ки, около десятка автомашин и семьдесят солдат — вот все, что за полторы недели войны осталось от полка. И это как старший по званию я должен был доставить в затерявшийся среди лесов и болот городишко.

У военкомата толпились военные. Солдаты и коман­диры потрепанных и распавшихся частей и подразделе­ний скудными ручьями стекались сюда с разных сторон, ожидали назначения. Тут же неуверенно переминались и гражданские, призывники. Слышались выкрики, какая-то возня. Вещевые мешки, оружие, люди — все смеша­лось. На выжженной солнцем траве, у заборов и стен домов через всю улицу сидели, стояли, полулежали муж­чины, много молодых, сильных мужчин.

«Сколько еще можно тут торчать? Проклятье!»

— Эй, кто там в пулеметную роту?! — вынырнув из двери военкомата, крикнул прямо с крыльца лейтенант с небритым, осунувшимся лицом.

Лейтенанта окружили охотники.

— Танкисты есть? — неслось с другого конца.

— Найдутся.

— Ко мне!

— Пехота, сюда!

— Тихо. Куда "прешь?! Не все сразу.

— В пехоту так в пехоту. Лишь бы не мытарить!

— Давай, браток, записывай.

— Зенитчики!..

Части формировались и отправлялись на фронт.

Моей команде было приказано следовать в Могилев, там комплектовались зенитные подразделения. Но не­ожиданно все изменилось: материальную часть я пере­дал гаубичному полку, знамя — в военкомат, а сам с командой направлялся в распоряжение начальника Пуховичского гарнизона. Я искренне обрадовался: наконец-то оказался у дела; кончилось дикое, унизительное, заячье шествие. С первого дня войны минула, кажется, вечность, и все мы, до последнего солдата, снедаемые позором отступления, состарились на тысячу лет.

Гарнизон размещайся в военном городке, на восточ­ной окраине Пуховичей, одной своей стороной примы­кавшем к лесу. Городок совсем не выглядел захолусть­ем: широкие улицы, мощеные тротуары, парк. Высились двух- и трехэтажные казармы, множество складских помещений из красного кирпича, магазины, уютные, почти игрушечные коттеджи. Неделю назад здесь шла размеренная жизнь — с песнями солдат, смехом, музы­кой в парке по вечерам. Сегодня все было иначе — тихо и пусто. Точно по городу прокатилась чума, опустошив улицы и дома, повсюду разлив свое кладбищенское без­молвие; как слепые глаза, чернели раскрытые окна в покинутых коттеджах.

Начальник гарнизона капитан Кораблев напоминал скорее интенданта, нежели строевого командира. С ног до головы он неторопливо ощупал меня равнодушным взглядом, когда я доложил ему, о своем назначении.

— Значит, Метелин, говоришь, твоя фамилия? — сказал он. — Что ж, звучит. Оттуда? — кивком головы указал на запад. — Бежим, значит?! Так, так.— И пре­зрительно скривил губы. — Ну, а твои солдаты как, тоже скипидаром пятки намазали? Или ничего? Смогут, как капитан, покинуть корабль последними?! Учти, наш го­род — тонущий эсминец.

— Мы солдаты Ногина, — похвалился я. — А о нем не знают только те, кто газет не читает.

— Куда уж нам, дуракам, чай пить. Не доросли до газет, — Кораблев усмехнулся, слегка прищурив один глаз. — Ас твоим Ногиным в Москве я в одно время назначение получал. Что и говорить, на вид вы оба молодцы, в фотоателье на витрину выставлять можно. А в нутро к вам не лазил — не знаю. Ногин, поди, сей­час, как и ты, где-нибудь без оглядки немцу спину кажет?

— Не очень-то уважительно вы судите о людях, то­варищ капитан.

Кораблев и глазом не моргнул, будто и не слышал моей реплики.

— Выберите казарму поближе к штабу, — распоря­дился он. — Людей одеть, накормить и вооружить.

Склады еще не эвакуированы. А то гляжу на тебя и думаю: когда гимнастерка твоя стиралась? А сапоги, похоже, еще от Петра Великого в наследство достались. Стыдно, молодой человек. На войне, как на балу, всегда надо быть опрятным. Выполняйте!

— Слушаюсь!

Вышел я из штаба злой, с самым противоречивым мнением о Кораблеве. «Без оглядки немцу спину кажет...» В тылу отсиживаясь, легко рассуждать. Все умни­ки. Угораздило же меня угодить к нему в подчинение!— с лихорадочной дрожью внутри думал я и не заметил, как натолкнулся на Захарова. Лицо его сияло радостью.

— На все сто процентов отлегло тут, товарищ коман­дир, — ткнув себя в грудь, сказал он.