Станислав Мелешин - Расстрелянный ветер

Саминдалов застонал от боли в сердце, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Грустно на душе, и хочется закричать громко-громко, чтоб услышала Майра. Тихо на стойбище, и только помахивают головами олени у крайней юрты… Древнее жилище манси… Родная скала… Голоса соседей и мирные тихие звуки санголты [6] Са́нголта — деревянный музыкальный инструмент, мансийские гусли. …

А плоты проплывают мимо-мимо. Захотелось прыгнуть в воду и вплавь добраться до берега, туда, к Майре. Он бы дополз тихо до ее юрты, затрубил бы, как лось. Майра услышит, выйдет, бросится навстречу, обнимет, прижмется к груди — маленькая родная девочка.

А потом, поцеловав ее красивые губы и погладив по голове, взять и увести с собой на берег, на плоты. Плакать будет или нет? Не выйдет — жалко станет отца и брата. Отвыкла Майра от него, забыла его, Степана…

Вспомнил совет Васьки: «Украли невесту — обычай разрешает…» Сейчас Саминдалов был согласен… Так верно говорил ему Васька: «Уйдешь с Майрой куда-нибудь и живи на здоровье!» На здоровье… А может, и правда, вместо тайги уехать с Майрой на лесозавод, там русские — у них другие обычаи и они никому не дадут помешать их жизни с Майрой. Будет она жить в чистой избе, а он станет работать, а Майра в школу пойдет… Хорошо!

Луна (показалось Степану — это чье-то лицо и похоже оно на лицо старика Кимая), хохочет луна: все вижу, не украдешь Майру! Саминдалов погрозил ей кулаком и застонал, видя, что стойбище все удаляется и удаляется… Тогда он бросил гребь — шест качнулся в уключине и забороздил, вытягиваясь на волне. Побежал по бревнам. На третьем плоту увидел: спит Васька, разметав руки и ноги. Разбудил.

— Минас! Идем.

Васька вгляделся в Степана. Лицо у того бледное, решительное.

Понял.

Накинул на себя пиджак, сунул ноги в сапоги.

— Нож взять?

— Тсс!.. Нельзя.

— Пусть…

Саминдалов кивнул на головного: Жвакин дремал стоя.

— Плоты…

— Сейчас.

Они вдвоем подошли к старику, толкнули в плечо.

Жвакин дернулся, затряс бородкой испуганно:

— Что, ребята?

Васька схватился за гребь, забороздил по дну:

— Останови плоты!

Жвакин уцепился за рукав Васькиного пиджака и хмуро возразил:

— Зачем? Недолго плыть осталось… Вот дойдем до Оленьего камня…

Васька оттиснул плечом Жвакина и угрожающе наклонился к его бородке:

— Ты, старик, не перечь! Так надо. Мы вот с ним, — кивнул он в сторону грустного Саминдалова, — на стойбище пойдем.

Степан болезненно улыбнулся, сообщил:

— Там невеста моя, Майра. Отпусти, рума Карпыч…

— Чать невесту-то умыкнуть хотите? — догадался Жвакин и отступил.

Саминдалов кивнул и отвернулся.

Жвакин перенял у Васьки гребь и задумчиво разгладил бородку ладонью:

— Плоты остановлю. Но знайте, кто останется на плотах, за кражу не ответчик. Постойте, варяги… — зашептал он и выпрямился: — Зря вы… Негоже ночью баб воровать! Днем приди и уведи. Али полюбовно — поставь родителю ведро спирту! Приди запросто в гости, на уговор, али засылай сватов, уломай хозяина, обхитри там — все по-человечеству выйдет! А воровать баб негоже!

— Ну, это наше дело. И тебе старуху какую ни есть прихватим, — шуткой отмахнулся Васька.

Плоты мягко стукнулись о песок, пристали бесшумно, покачиваясь на воде. Васька со Степаном спрыгнули на берег и вскоре скрылись в черемуховых кустах.

Они бесшумно вошли в сосновый бор, который был полон воздуха и верхушками закрывал облака в небе и луну под облаками. Она одиноко катилась по верхушкам сосен, и весь бор просвечивался лентами лунного света, которые наклонно меж ветвей проходили до земли, будто лезвия стальных мечей. Свет падал на сухую, тощую траву, и трава сияла, словно белая. Сосны вставали одна за другой, шагая выше и выше на взгорье, к скале, у которой прилепилось стойбище из шести юрт. В Лямье-Пауль стояла ночная тишина, юрты чернели впереди, как большие круглые камни, а крыши белые, будто застланы скатертями.

Саминдалов кивнул Ваське и припал к земле. Они ползли осторожно и быстро к крайней юрте. Люди наверное спят, не мычат олени, молчат северные пушистые собаки-лайки.

Саминдалов пополз впереди и по давней привычке шептал мансийскую молитву, наверное, разговаривал с богом удачи. Васька про себя усмехнулся, чувствуя, как в сладкой тревоге колотится сердце. Первый раз в жизни он идет воровать невест, и мысль о том, что он кому-то помогает в этом деле, придавала ему бодрости и лихого отчаяния. В висках стучали слова Жвакина: «Негоже ночью баб воровать… Днем приди и уведи. Али полюбовно — поставь родителю ведро спирту!»

— Черта с два! Так и отдадут тебе невесту! Держи карман шире! Нет, старик, гоже!

Потом они полежали немного у самой двери, которая была открыта. Саминдалов долго смотрел внутрь, приложив руку ребром ко лбу, затем поднялся, взял за руку Ваську: мол, идем! Зашли в юрту бесстрашно, будто прохожие ила ночные гости, осмотрели все кругом: отец Майры, зажав седую бороду в кулак, спит на полу у окна, Майра спит на топчане, брат ее Бахтиар на кровати, лицом к вошедшим.

Подошли к Майре: как ее разбудить, чтобы она не закричала. Саминдалов отослал Ваську за дверь, шепнув:

— Крикну, если что… — а сам наклонился к спящей девушке и погладил ее по голове. Майра спала на оленьей шкуре, положив ладошки под щеку, волосы ее разметались по подушке, сонный розовый румянец сгустился около ямочек рядом с губами, которые, как нарочно, улыбались чему-то во сне.

Наверное, видит сон: будто отец согласился отдать ее в жены любимому, и вот — уже свадьба! По обычаю все родичи, гости, кто бы ни пришел поздравить старого охотника Кимая, целует невесту в щеку, а она, счастливая, целует в губы мужа.

Саминдалов поцеловал ее прямо в губы. Майра открыла глаза — он поднес палец к губам: молчи! Она поняла и подавила крик испуга и радости. Васька стоял на страже у двери и больше всего боялся, что залают собаки. Вдруг он увидел, что спавший Бахтиар приоткрыл один глаз и, заметив чужого в юрте, чуть приподнял голову.

Старик с бородой спал крепко и громко храпел.

Еще Васька увидел, как Саминдалов поднял Майру под мышки и поставил на пол.

Майра не сопротивлялась, не кричала, наверное, была рада, что ее похищают. Она давно ждала и готовилась к этому, потому что взяла с собой какой-то узелок, бесшумно натянула лосиные штаны, сунула ноги в нярки-чувяки и накинула на себя платье.

Бахтиар поднялся на локоть, спросонья не понимая, что происходит, и вдруг вскочил с кровати и, выхватив нож, пнул ногой лежащего отца. Тот пошевелился, зачмокал губами, отгоняя кого-то рукой, и перевернулся на бок, улегся поудобнее, разжав кулак.

— Пьян! — Бахтиар выругался и кинулся на Саминдалова.