Станислав Мелешин - Расстрелянный ветер

— Отныне ты мой брат и брат Майры. Родится сын — Василием назовем.

Васька от удовольствия покраснел.

Все засмеялись.

Григорьев подошел к Майре и неожиданно присел, будто собираясь схватить ее за ноги. Она, испугавшись, отпрянула, но потом догадалась, что это шутка, взяла кусочек сахара из протянутой руки Герасима и засмеялась. Жвакин разгладил усы и повернулся к Саминдалову, чуть нахмурив брови. Он хмурил их всегда, когда хотел поучить или что-то советовать.

— Ну как ты с ней жить станешь, а, Степан? Ведь кормить и одевать надо… По хозяйству она ничего не может — дитя!..

Григорьев, рассматривая нож и футляр, брезгливо поморщился:

— Чего ты их пугаешь, Карпыч! Чего пристал к человеку? Не тебе жить — им! Будут жить по-своему, тебя не спросят…

Саминдалов посмотрел на всех добрыми глазами и пообещал:

— Пока не подрастет, я ее не трону. Со мной жить будет, как дочь моя. Мы на лесозаводе жить будем. Свадьба будет — приходи кто!..

Майра прикрыла улыбку ладошкой при слове «свадьба», и глаза ее засветились. Она застеснялась, как взрослая.

Григорьев раскинул руки и, подхватив Майру подмышки, поднял ее над головой.

— Эх ты, да она, глянь, она ничего — счастливая!

Коля подошел с Тоней, протянул Майре сильную тяжеловатую руку:

— Давай знакомиться… Тебя как зовут?

Раскрасневшаяся Майра молчала. Саминдалов подтолкнул ее вперед. Она громко назвала свое имя:

— Майра Кимай! — и опустила голову, Тоня обняла ее за плечи.

— Ты не бойся, мы тебя в обиду не дадим.

Жвакин, спохватившись, что он все-таки главный здесь на плотах, и чтобы завоевать всеобщее расположение, распорядился:

— Ладно, живи! Скажи ей, Степан, по-своему, — пусть Антонине кашеварить помогает, — и, раздобрев, самодовольно заключил: — Кошка в доме не помешает. Дитя беззащитное она, — и усмехнулся, отходя: «Вот нехристь, умчал ребенка… Совесть-то где у них?.. Ну и народ! Манся!»

Васька похлопал по плечу Саминдалова и Майру, столкнул их щеками:

— Молодцы! Всем носы утерли! А вот мы мужики уже, а все в холостых ходим. Правда, Герасим?

Григорьев, крутя колечки на бороде, грустно помолчал и отошел в сторону.

Посыпался мелкий дождик. Над берегом нависли намокшие тяжелые кедры; с ветвей падали в воду, булькая, серебряные литые капли, скатываясь с игл. Белесая от туманного воздуха река покоилась рядом в тишине с дождичком; было тепло, влажно, умиротворенно: на сердце ложилась светлая грусть и хотелось вспоминать о хорошем.

Григорий сел на твердый, как металл, поскрипывающий пень и достал из кармана истертые тетрадные листки в клеточку — письма, которые хранил уже три года.

В глаза сразу ударило солнцем, медвяным запахом тополей, послышался украинский говор, и он увидел румяные щеки и черные смеющиеся глаза счастливой от любви Ганны. Где-то далеко там, за тайгой, лежит сейчас село Васильевка, у Днепра, а рядом были когда-то Ненасытинские пороги, мимо которых проезжала Екатерина II. На скале осталась чугунная плита с надписью:

«Здесь, в неравном бою с печенегами пал Святослав Игоревич…»

Григорьев усмехнулся. Оттуда его забрали и посадили в тюрьму за растрату. Ганна видела, как его уводили, и молчала, удивленная и злая, не поняла: как же так — через неделю после сватовства уводят.

И когда он помахал ей и крикнул: «Жди!» — она отвернулась и заплакала.

И вот это первое и последнее ее письмо через несколько лет, в котором она пишет:

«Герасик! Твий лист я одержала. Смутно мени вид того, що тоби важко.

На сёгодняшний день життя моё склалось як у сни. Мий чоловик дуже хороша людына, и я не маю права буты поганою дружыною. Що я хочу порадыты тоби: забудь про все, що було. Ты не маешь права буты одын… И та, яка звяже з тобою свое жыття, назове себе щастливою…»

Он получил эту страничку уже после освобождения и хотел разорвать эти бесстыдные, оскорбительные строчки, но не разорвал. А решил не возвращаться туда, на Днепр, где жила ставшая замужней Ганна. Пусть! Тогда же он написал ей короткий ответ:

«Ганна! Твое письмо подсказало, как мне быть в настоящий момент. Я один. И буду всю жизнь один только потому, что я не собираюсь искать себе запасную жену».

Написал, но не отослал, а осторожно свернул и спрятал в карман рядом с ее письмом, будто ничего не произошло и Ганна по-прежнему любит и ждет его. Так легче!

Листочки эти уже поистерлись на углах, помялись, он часто забывал о них, но лежат они в кармане рядом с сердцем. И только когда видит счастье товарищей, удачу, свадьбу или когда в праздник поют люди веселые песни и пляшут, он уходит в сторону и перечитывает эти странички, вспоминая о родном селе, о Ганне, потом бережно складывает письма вместе, отмахиваясь жесткой сильной ладонью от нечаянных мужских слез и убиваясь, что не получилось жизни у двух любящих друг друга людей и что поправить это уже нельзя. Погрустив и повздыхав, усмехался, думая о том, что и для него настанут счастливые дни…

…Небо будто сдвинулось, загудело. Грохнув сверху над головой, гром провалился в тайгу, и фиолетовая тонкая молния с треском распорола горизонт. Зашумели вода и тайга; небо раскололось на две половины: желтая и холодная, подпираемая сгрудившимися черными тучами, полными ливня, в которой растворилось солнце, замерцало тускло, а пламенная заколыхалась снизу под тучами, багряными по краям.

Молнии одна за другой вспыхивали, казалось, у самых глаз, заставляя щуриться. А в гулком, тревожном небе перекатываются громы, и кедры вздрагивают на скалах! Чем быстрее плыли плоты, тем меньше и меньше становилась желтая половина неба, и плоты двигаются прямо в нависшие впереди тучи.

— Живее! Поторапливайся! От скал уходи-и-и! — командовал Жвакин, налегая грудью на гребь.

Григорьев с всклокоченной бородой разворачивал весло большими руками и ухал в такт жалобному скрипу уключин:

— Эх-ма! Эх-ма-а!

Зашелестела от ветра тайга, раскачивались стволы. Они гудели и ветвями терлись, шурша, друг о друга. Слышался треск, хлопанье и гуд. От воды повеяло холодом. Она зарябилась, и первые волны, ударяясь о прибрежные скалы, бросали на берег пену.

Жвакин, управляя головным плотом, громко покрикивал на остальных:

— Рассчитывай по минутам! Не уткнуться бы в скалистый берег — щепок не соберешь! Один камень пройдем, за ним другой.

Саминдалов толкал в грудь смеющуюся Майру:

— Иди туда, спи, — и кивал на палатку.

Майра не хотела отходить от него, вздрагивала от грома, вбирая голову в плечи, она только уцепилась ему за рукав, когда капли ливня ударяли по голове.

Сквозь раскаты грома слышался тонкий, взвизгивающий голос Коли:

— Тоня! То-онечка, уведи Майру. Возьми к себе, слышишь, Тонечка-а-а!