Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут

— Хотите, убить Соснова? — спросил я у Калитина.

— Что вы еще сверхъестественного придумали?

— Скажите генералу, чтобы слышал Соснов, что здесь чуть ли не за каждой кочкой немецкий снайпер. Если у Соснова не будет разрыва сердца, я поцелую пятки вашей Наде.

— Такое пари не пройдет, — посмеялся Калитин, но от соблазна не удержался. — Больно уж красив, черт побери, этот гусар, чтобы я мог не позавидовать ему и не насолить. — Он приблизился к генералу, потеснил адъютанта, зашагал рядом. Почти слово в слово повторил мое предостережение. Среди командиров произошло замешательство, оживление стихло. Но на Громова предостережение впечатления не произвело.

— Вам, батенька, надо сидеть у себя в редакции и не высовывать носа на передовую, — сказал он Калитину. — Послали бы своего Метелина, и пусть он вам строчит эпистолы-очерки… Вы не газетчики, а налетчики, друзья мои!

На Соснове не было лица. Смяк, утратил всякую власть над собою. Незаметно втерся в самую гущу командиров, бросал редкие, тревожные взгляды по сторонам. В каждом кустике ему чудилась смертельная опасность.

— Что с вами, товарищ капитан? — спросил сосед.

— Сердце… — Соснов хватал ртом воздух и кривил губы.

— Может быть, чем помочь?

— Скоро ли блиндаж этих штрафников? — процедил он.

Подумать, что в Соснове свирепствует страх? Нет. Сердце! Он скорее хочет добраться к месту.

— Вы опять мне подсунули свинью? — дернул за рукав Калитин.

— Поглядите на Соснова, — ответил я.

Калитин оглянулся, за спинами увидел прячущегося Соснова и захохотал.

— Вы выиграли пари. У кого я должен целовать пятки? — Неожиданно для себя громко сказал Калитин, его услышали остальные. Генерал, уловив в его словах нотки юмора, посоветовал:

— Могу предложить кандидатуру моего ординарца Пети Зайцева. У него сорок пятый размер ноги. Есть где разгуляться. Поцелуйте, и наверняка спорить больше не будете.

Штрафники занимали три блиндажа. Появление генерала и около десятка старших командиров не вызвало здесь живой реакции. Люди нарочито равнодушно продолжали заниматься своим делом (у края смерти — все чины и жребии равны). Третий блиндаж самый вместительный. Но людей натискано в нем, как в бочке сельдей. Шло азартное сражение в карты. Перепуганный командир, вытянувшись перед Громовым, на весь блиндаж сипло, сорвавшимся голосом крикнул:

— Встать! Смирно!

Но команда потонула в шуме и гаме. В дальнем углу над столом нетерпеливо грудилась вокруг банкомета толпа. Банк держал черный, как цыган, со шрамом на лбу солдат. Под рукою у него гора банкнот. И тут же под Локтем, на скамье, вещевой мешок, почти доверху тоже набитый деньгами. Командир роты повторил команду. Но водворить тишину не удавалось. Напротив, неразбериха и шум усилились. Банкомет, мрачно оглянувшись на Громова, глухо бросил своим дружкам: «Продолжать игру».

— Становись! — хлестнул голос командира роты. Банкомет хладнокровно сбросил карту.

— Оставьте их в покое, — сказал генерал, подошел к игрокам. У стола ему уступили место. Но он не сел. Коротко остриженный банкомет ловко продолжал свою работу: присутствие генерала не смутило его.

—: Может, и вам карту, товарищ генерал? — невесело улыбаясь, предложил он.

Командир роты побелел. Соснов, сцепив зубы, отстегнул кобуру пистолета. Все глядели на Громова. Вихрастая полуседая бровь вздрагивала. Но ни тяжелый взгляд генерала, ни напряжение, камнем упавшее вдруг в блиндаж, не вывели из равновесия смуглого, ладно сбитого парня. Он лишь передернул плечами и кивнул партнерам: «Поехали дальше». Прозвучало это, как скрытый приказ, не выполнить который не заставит сила смерти. Будь Громов человеком обостренного самолюбия, одного жеста было бы достаточно, чтобы оборвать и без того обреченную судьбу этого солдата. Но генерал разглядел в нем что-то незаурядное, и это пробудило любопытство. Наделенный неограниченной властью, привыкший к набившему оскомину подобострастию, Громов вдруг натолкнулся на кремень, который был лишен всяких прав, кроме одного — права умереть, и в то же время, здесь, в роте штрафников, был могущественнее в десятки и сотни раз его, генерала.

— Как величают этого Гобсека? — повернулся Громов к командиру роты. Тот не понял вопроса.

— Савелов, — подсказал сам «Гобсек».

Громов опять смерил его взглядом:

— Вы читали Бальзака?

— Мне больше по душе Джек Лондон и Тургенев. Но какой же культурный человек не знает Бальзака, товарищ генерал? Невежде нечего и с фрицем воевать: кто нищ умом и душою, тот и силой дурак.

— Чем вы занимались до войны? Где учились, сколько вам лет?

— Я — подонок общества. До войны только и знал, что водил за нос мильтонов.

— А точнее?

Савелов встал, за ним тотчас из-за стола поднялись остальные штрафники.

— Что ж, можно и точнее. В тридцать седьмом моего отца арестовали; сегодня он, как и вы, командовал бы дивизией, а может, и больше. Когда-то он у самого Фрунзе на виду был. Мать сослали. Я, студент третьего курса физико-математического факультета, сбежал. Школой стала жизнь. Взломал около тысячи сейфов, очистил дотла пять банков и ни разу не был пойман. Мною занимались самые коронованные тузы. Но я был той козырной шестеркой, которая и туза бьет.

В блиндаже было тихо, как в склепе. Савелов, склонив крутую лобастую голову, неторопливо продолжал рассказ. На лицо Громова легла тень.

— Зачем вам столько денег? — спросил он.

Савелов одними глазами улыбнулся, ответил:

— Я жил скромно. Иногда впроголодь. Хотя богат был, как Форд. Я щедро платил тем, кто служил и помогал мне. Остальные суммы, — что была самая трудная работа, — я тратил на тех, кто вынужден был по недоразумению жить изолированно и в нужде. Много было таких семей в России. Всякий раз надо было придумывать нечто сногсшибательное, чтобы им помочь, Найдя пачку денег, кем-то «случайно» оброненную, они почти всегда возвращали ее в милицию. Они же ведь советские люди, товарищ генерал!

— Сколько вам лет?

— Мать родила меня в пулеметной тачанке. Отец был командиром отряда, дрался с белыми.

— Значит, вы обижены на Советскую власть и мстили ей?

Савелов не ответил, лишь вздрогнул. Отбросив находившуюся в руке колоду карт, сказал:

— Когда началась война, я тоже озверел. Но потом, когда увидел, что своими делами помогаю немцам, пришел и сдался в руки властям. У милиции прыгнули глаза на лоб. В течение пяти лет я путал следы, подсовывал им сюрпризы. Россия велика, есть где разгуляться. Один туз разглядывал меня через увеличительное стекло, удивлялся: перед ним стоял скромно одетый юнец, с приличной физиономией, а он ожидал встретить матерого волка. Но второй туз, — Савелов тонкими сильными пальцами коснулся шрама на лбу, — рассек мне лоб и дал пинка. Из-за меня его в свое время понизили в должности. Меня присудили к расстрелу. Но потом заменили приговор штрафной ротой. Вот так к двадцати пяти годам я стал подонком общества.