Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут

— Входите, входите, Метелин, — поднялся из-за стола навстречу с полосами в руках Калитин. Он подтянут и заправлен, в его голосе нет ничего, что могло бы смутить. — Плохо вы знаете Надю, — ухмыльнулся он. — Это для вас она в мгновение ока разоблачилась, едва я сказал, что вы вот-вот нагрянете. Решила поглядеть, как вы будете вести себя при этом.

— А я переступил порог и думаю, — рассмеялся я во весь голос, — первая и вторая древнейшие профессии наконец соединились.

— Фу, как вы грубы! — Надя сморщила нос и, сунув ноги в валенки, спрыгнула с топчана, встала рядом. — Впрочем, иного от вас и ждать не приходится. — И тут же спросила: — Метелин, неужели вы не находите во мне ничего, что бы могло увлечь вас?

Глаза, ее поза, вся она — воплощение соблазнительной искренности. Одной рукой обхватив шею Калитина и прильнув к его плечу головой, не спускала с меня зазывных восхитительных глаз:

— Неужели, Метелин, вы ничего не находите? — повторила она свой коварный вопрос.

— Я бы утратил чувство юмора, если бы сказал вам правду.

Надя тихо засмеялась.

— Все ясно. Женщина никогда не должна знать правды, ни хорошей, ни дурной.

— Но на практике всегда выходит наоборот, — вмешался Калитин. И легонько отстранил от себя Надю, чтобы передать полосы в типографию. — Вы, женщины, ее всегда знаете, а нам вместо нее преподносите кукиш. Который, кстати, мы всегда принимаем за сущую правду. — И вышел.

— Я люблю его, — сказала Надя.

— Зачем же вы морочите голову мне и дразните его?

— Отвернитесь лучше, я буду обуваться. — Она взяла меня за плечи, повернула лицом к стенке.

Минуты через три вернулся Калитин.

— O-o-o! — воскликнул он. — Вас уже поставили в угол? — и засмеялся. — Проштрафились? Другого от вас нельзя было и ожидать.

Калитин в присутствии Нади был внутренне собран, подтянут и душевен. Как-то все в нем было ярче. Трудно определить, сколько Калитину лет. Его спортивной форме и неиссякаемой бодрости духа можно позавидовать.

Надя чувствовала, что своим появлением что-то привнесла в его жизнь, отчего этот и без того красивый человек стал еще лучше, и, может быть, любила в нем себя.

Калитин, пока Надя приводила себя в порядок, собирал на стол, готовя чай, затем ему в этом стала помогать Надя. Я все время наблюдал за ним. Видел, что в нем появилось что-то такое, что делало его жизнь не обязанностью, притупляло обременительность всего того, что находилось сейчас за стенами его военного жилья.

— Вы что, шпионите за мной и Надей? — спросил Калитин, заметив мои пристальные взгляды.

— Нет, просто я любознателен.

Яркая, смелая улыбка блеснула в глазах Нади.

— Метелин, вы бы хотели, чтобы подполковник женился на мне?

— Боюсь, что я стану тогда другом вашего дома, — пошутил я, увильнув от прямого ответа. Но Калитин не дал нам шутить по этому поводу. Разлив чай, он пододвинул мне кружку и сказал:

— Есть вещи, которые не терпят совета, тем более острот. И женюсь ли я, нет ли, ты знаешь, Надя, это целиком и полностью зависит от тебя.

Надя спросила, обращаясь ко мне:

— Метелин, что вы больше всего цените в женщине?

— Мать.

И для Калитина и для Нади ответ был неожиданным, чем-то их поразил.

— Вот видишь! — повернулся Калитин к Наде.

— Это еще ничего не значит, — весело отозвалась она.

В это время зазвонил телефон. Калитина вызывал генерал Громов.

— Вы посидите?! — поглядел на нас Калитин.

Но Надя запротестовала:

— Если вызывает генерал в такой час, то это надолго. Меня проводит Метелин.

— Хоть чай допейте, — Калитин оделся. Позвал ординарца: — Отправитесь со мной.

…Мы с Надей молча шли по укатанной зимней дороге. Вокруг однообразность ночного леса. С высоты отливал холодным металлом плоский месяц. За поворотом в полукилометре показались землянки различных служб штаба дивизии. Где-то среди них и землянка полевой почты — жилье Нади. Белые хвосты дыма из труб тянулись к небу. На земле еще не умерла жизнь, есть уют, тепло. Мне хотелось узнать, о чем думает Надя, почему долго молчит. Это не в ее правилах. Но самому в то же время было хорошо от тишины, молчания, от неторопливых мыслей о Наде и Калитине.

— Скажите что-нибудь мне, — проронила она.

— Почему бы вам не стать матерью и не устроить по-настоящему жизнь Калитина?

На некоторое время мой вопрос вывел из равновесия и нарушил строй ее мыслей. Но она продолжала идти, погруженная в себя.

— Вы меня не слушаете? — спросил я.

— Есть женщины-цветы, — сказала она. — И есть женщины-злаки. Я отношусь к цветам. Первые созданы, чтобы украсить жизнь, вторые — продолжить ее и быть кухарками. Поэтому…

— Но вы же любите Калитина?

— Да, я люблю его!

— В таком случае вы можете сделать всё.

— Кроме одного — стать его женой.

— И об этом знает Калитин?

— Я не вижу в этом беды, знает или нет. Век женщины тридцать лет, все остальное — блеклая скудность! Красный мак доставляет радость человеку всего один день. Но радость необыкновенную, радость солнца. И я напою его грудь, потому что люблю его, этой мгновенной радостью. И через него, может быть, и сама отведаю этот миг…

И опять мы оба надолго смолкли.

— А вы знаете, Соснов до одури любит вашу Арину? — вдруг сказала она.

Сердце во мне заколотилось.

— И добавьте: готов насолить мне.

— И еще как! Вы для него — похуже, чем облезлая кошка. На днях он рассказывал, что вы за фрукт! Но чем больше он лил на вас мазута, тем выше вы вырастали в моих глазах и нравились мне. Видно, меня тянет сильнее к пороку, потому что, пока я знала вас чистеньким и прилизанным, во мне вы не вызывали нет каких чувств. Кроме, может быть, презрения. А теперь…

— А теперь? — переспросил я.

— Теперь я уверена, что вы можете быть мне хорошим другом. В самом деле, почему бы нам не стать друзьями?

— Я не верю в дружбу женщины и мужчины, тем более в нашу с вами. И не спрашивайте почему. Вы слишком женщина, и я — мужчина. Если же вы так не считаете, то предложение звучит слишком оскорбительно. Предложите ее лучше Соснову. Он заверит вас в своей собачьей преданности.

— Не говорите гадостей. У меня сегодня хорошее настроение.

— А вы мне его уже испортили.

— Тем хуже для вас. Вы чем-то похожи на свою Арину. И она, едва услышав от Соснова, что вы штрафник, что настолько черны, что вам отказали в академии, готова была в петлю лезть. Вместо того, кстати, чтобы разобраться и дать трепачу по носу.

— Почему этого не сделали вы?

— Я десятая спица в колеснице.

— Вот она цена ваших заверений в дружбе! — усмехнулся я. На душе стало горько. Хотя Надя не удивила: и раньше я был убежден, что ждать от Соснова доброго расположения смешно и глупо. Он изменил тактику, рассчитывает войти в доверие к Арине, поколебать ее уверенность. Вот откуда, оказывается, у нее столько беспокойства и черной тревоги! Осведомитель Соснов. Однако выглядеть перед Надей комичным я не желал, поэтому стал с юмором раскрывать карты и расчеты Соснова.