Василий Субботин - Прощание с миром

— А вы знаете, — сказал мне этот человек, — я думаю, мы с вами можем позвонить. Я знаю одно такое место, пойдемте!

И он подвел меня к этому находящемуся напротив нас зданию. В дверях его стояла, расставив широко ноги, высокая такая, очень плечистая, могучая женщина, еще совсем не старая, молодящаяся. И одета была прилично, и причесана. Я увидел у нее за спиной, там, за стеклянной дверью, желанный телефон. Он был в каких-нибудь двух шагах от нас. Стоящая в дверях женщина оглядела нас хмуро с ног до головы и только после этого спросила, чего мы хотим и куда мы идем. Мы ей сказали, что мы из корпуса напротив и что нам надо срочно позвонить. Она еще раз смерила нас требовательным взглядом свысока и сказала, злясь, должно быть, на себя, что у нас в корпусе есть свой телефон. Мы объяснили ей, товарищ мой объяснил, что телефон у нас не работает, сломался. Она задумалась на минуту, и мне показалось, что откажет. Самые противоречивые чувства отображались в это время на ее каменном лице. Но она подумала и сказала: «Зайдите оттуда, с другой стороны, оттуда позвоните…» И повела рукой вокруг всего здания. Мы проследили за ее рукой и пошли, как она показала. Я пошел следом за моим товарищем, недоумевая, почему она так сказала: обходить здание кругом было далеко — это был очень длинный корпус. Я думал, что на это есть какая-то причина, глубокая, неизвестная мне. Товарищ мой никак на это не реагировал, он вообще был, как уже сказано, человек чрезвычайно молчаливый и сдержанный. Мы обогнули это колоссальное здание, вошли в такую же, как две капли воды, стеклянную дверь, но с противоположной стороны — женщина эта теперь стояла лицом к нам — и подошли к телефону. Дозвониться нам не удалось. Тогда мы, все тем же путем, в двух шагах от входной двери, через ту же заднюю дверь, через которую входили, ушли отсюда.

Мы еще долго лежали с моим товарищем в этой клинике. Он был очень больной человек, попадал сюда уже не в первый раз, и, по его словам, ему еще не раз предстояло возвращаться сюда. Однажды, между всякого рода другими разговорами, он мне сказал:

— Вы знаете, когда был напечатан рассказ Шукшина, я долго искал номер «Литературной газеты», мне о нем рассказали, и я хотел его прочесть, этот рассказ. Он произвел на меня очень большое впечатление, я до сих пор его храню…

Рассказ Шукшина, в котором писатель рассказывает, как он (незадолго до смерти, оказалось, к несчастью) уехал, вынужден был выписаться, не закончив курса лечения, из больницы, в которой он лежал, потому что не мог больше выносить придирок одной, поставленной при дверях, женщины и к нему, и к его жене, у которой был пропуск и которую тем не менее не пропускали. Это грустный рассказ, его тяжело читать имеющему сердце человеку. Так вышло, что рассказ этот был последним из того, что было опубликовано Шукшиным при жизни…

Да, это печальная история, и печальная и отвратительная. Мы погоревали о ранней смерти писателя, успевшего сделать столь много в такое короткое время, заставившего полюбить его талант даже тех, кто его не читал, своими фильмами и игрой в них… И мы посмеялись — там, где плачут, там и смеются, — что бабка эта, на которую так и не мог никто найти управу, которую описал Шукшин в своем рассказе, прославлена им на всю Россию… Ее уже не забудут.

Когда лежишь вот так долгое время в одной палате, о чем только не переговоришь.

Прошло еще полтора месяца. Мне уже сделали операцию, и я снова, потеряв уже надежду на то, увидел свет белый. Мы снова вышли с моим соседом на эту аллею, по которой ходили другие больные, такие же, как мы, в таких же длинных, до пят, халатах, поясочками подвязанных.

Однажды, когда мы так гуляли с ним и проходили мимо той-же стеклянной двери, перед которой стояла уже знакомая нам женщина, сосед мой, этот молчун, улыбнувшись, сказал мне вдруг:

— Вам было плохо, я не хотел вам говорить, но вот эта тетка, — она стояла, все так же широко расставив ноги, — та самая, что описана у Шукшина…

Эту историю рассказали мне там же в больнице, где я лежал, когда разговор зашел об узкой специализации нынешних медицинских работников. Нас в этой больнице ежедневно прощупывали молодые девушки, практикантки. Не единожды в день старательно мяли они наши животы. И тогда я сказал своему соседу, что вот мы лежим тут, лежим уже давно, моют нас редко, и пупы у нас, должно быть, страшно грязные. Я даже сказал ему, что врачи нас, должно быть, делят на более грязнопупых и менее грязнопупых. И я уж наверняка принадлежал к самым грязнопупым из всех. И это потому еще, что я принимал электропроцедуру, на живот мне каждый день клалась мокрая, вымоченная в желтом соляном растворе тряпка, так что следить за пупком было очень трудно. О том, что пупы у нас, скорее всего, грязные, мы вспоминали чаще всего после того, как врач уходил из палаты. Вот почему, я думаю, мы об этом заговорили и почему мой сосед, рабочий одного из заводов, рассказал мне эту небольшую, коротенькую домашнюю свою историю.

— У нас соседка рожала, в том же доме, где мы живем. Молодая женщина, первые роды у нее были. Будят меня среди ночи. Жена у меня медицинский работник, сестрой в поликлинике работает. Сразу, как только у той начались схватки, прибежали к нам. В родильный дом позвонить позвонили, но пока те приедут, много времени уйдет… Так, мол, и так, иди давай к Анне Наумовне, пусть как можно скорей приходит. Анна Наумовна врач, недалеко от нас живет. С женой моей они вместе работают. Жена моя, хотя и в больнице работает, и сама рожала, но не знает, что надо делать. А Анна Наумовна заведует отделением.

Побежал я к этой Анне Наумовне. Там уж, конечно, все спят. Еле-еле я до них достучался. Дочка ее спрашивает меня из-за двери: что, мол, надо, что случилось? Я ей, тоже из-за двери, говорю: Мария, мол, Васильевна просит… Соседка, говорю, у нас рожает, сама она не справляется, просит Анну Наумовну помочь. Но девчонка все перепутала, говорит, слышу, матери: «Знаешь, мама, там пришел муж Марии Васильевны, она рожает, а он не знает, что делать…» Та, слышу, рассмеялась. Как, мол, это так, не может быть, чтобы Мария Васильевна рожала, она сегодня только Марию Васильевну индола и та не собиралась рожать.

Одним словом, пока все разъяснилось, пока Анна Наумовна пришла, соседка уже разродилась. И вот тут-то все и начинается. Жена моя ребенка принять приняла, а пуповину как обрезать — не знает. И Анна Наумовна тоже не знает. Стоят и гадают, не знают, что делать, как се обрезать, эту пуповину, длинно или коротко. Боятся, как бы им не ошибиться, не обрезать короче, чем надо. Потом — не надставишь.

Долго так стояли, долго гадали. Не знаю, чем бы дело кончилось, что бы они делали, если б не вспомнили: бабка у нас во дворе живет. Недавно появилась, приехала из деревни к дочери своей, внучат нянчить. Посылают мета опять, и теперь уже к этой бабке. Иду я к этой бабке и тоже начинаю с ней через дверь разговаривать. Бабка, надо сказать, мигом все поняла, мигом собралась. Даже и не удивилась, что за ней прислали. Пришла эта бабка. В чем, говорит, у вас тут дело? Ну ее спрашивают: сколько надо отрезать, сколько надо оставлять. Бабка расставила пальцы: вот столько. И показывает сантиметров, может, десять, двенадцать. На четыре пальца, говорит, надо, чтобы хватило на узелок… И руку приложила для наглядности. Так авторитетно она все это сказала, что жена моя тут же, не раздумывая больше, взяла и отрезала ножницами лишнее, ровно столько оставила, чтобы завязать узелок.