Василий Субботин - Прощание с миром

А в это время и «неотложка» приехала. Заходит к нам этакая краснощекая деваха в белом халате и говорит, обращаясь неизвестно к кому:

— Ну что, будем рожать? — говорит. Так она бодро об этом спрашивает, как будто от нее зависит, будто она сама будет участвовать.

Я ей говорю тогда:

— А мы уж тут родили, теперь вы попробуйте!

— Ну, ну, — говорит, — показывайте! — И идет к матери. — Как вы себя чувствуете?

А потом удивленно так:

— Так что? Вправду, что ли, родили?

Но это уж так, дополнительная деталь.

Акушерка эта, кстати сказать, нашла, что сделано все правильно, все как надо, как должно быть по всем правилам этой науки. Но они все-таки забрали, конечно, и мать, и новорожденную, девочка родилась, с собой в больницу. Но это уже ещё одна дополнительная деталь.

Девочка эта сейчас выросла, хорошая стала такая девочка, Ирочкой зовут. Вижу ее часто во дворе!

Мне довелось быть однажды в одном санатории, который в незапамятные времена принадлежал, как мне говорили, Академии наук, а затем, как и многие другие санатории, перешел в подчинение Минздрава. Но многие по-прежнему считали его санаторием Академии наук. Академики сюда, разумеется, не ездили, но кое-кто, изредка, по старой привычке все еще, вспомнив, как видно, молодость, приезжал сюда.

Я попал сюда зимой, в горах вокруг лежали снега, ходить было некуда, и я время от времени, но, впрочем, довольно часто, заглядывал в библиотеку, которая занимала почти половину верхнего этажа и, как я увидел, была хорошо укомплектована.

Хозяйкой здесь была красивая, хотя и не такая уж молодая, очень общительная женщина. Для тех, кто бывал здесь часто, она всегда умела приберечь что-нибудь такое, что, на ее взгляд, стоило читать. То, что читали они и что другим было недоступно. Это могли быть Агата Кристи или Сименон, комиссар Мегрэ или майор Пронин.

В этой же библиотеке, на тех же полках я увидел книги таких наших писателей, как Белов, Астафьев, Распутин, написавших уже тогда свои первые сильные вещи, томик рассказов Казакова. Ни в какой другой библиотеке нельзя было найти сразу столько хороших книг. Я взял кого-то из них, как брал всегда, когда была возможность, и попытался обратить внимание на эти, явно невостребованные, книги, но милая библиотекарша, с которой я успел познакомиться, как-то странно посмотрела на меня, будто я подсовывал ей что-то, по меньшей мере, несерьезное или, скорее всего, поскольку я был писатель, кого-нибудь из своих товарищей.

Одним словом, очень странными ей показались мои рекомендации.

Не знаю, может быть, я не вовремя пришел и не вовремя затеял этот разговор. Когда бы я ни приходил сюда, здесь всегда сидело несколько человек, небольшая, по-видимому, избранная группа людей, приобщенных к искусству. Центром, объединяющим всех, была, как я увидел, эта самая библиотекарша. Они обсуждали часто, впрочем, и не такие уж новые имена, появившиеся на кино- и телегоризонте, но больше всего то, кто на ком женат и кто с кем развелся… Даже при моей полнейшей отсталости и полной непосвященности в подобного рода сферу интересов я видел, какие чудовищные, далекие от действительности домыслы возникали в головах этих людей. Странно мне было слышать эти разговоры, видеть этот интерес людей, в общем-то, как я думаю, вне санатория довольно занятых, увлеченных каждый своим делом. Видимо, тщеславие этих людей тешила уже сама мысль, что ты все знаешь и тем самым приобщен как бы к некоему таинственному миру звезд.

Я один раз пришел сюда спросить не помню где вышедший том воспоминаний, посвященный незадолго перед тем умершему Маршаку. Сын Маршака Иммануэль, узнав, что я нахожусь в этом санатории, написал мне письмо и просил меня спросить, не остались ли какие-нибудь записи Маршака в гостевых книгах, если они сохранились, тем более что они, эти записи, могли быть стихотворными, а он, Иммануэль, все это собирал, и пока жив был, собрал очень многое. В книге воспоминаний о Маршаке, о которой он мне писал, есть даже снимок, где Маршак снят на фоне санатория.

Я попросил книгу. Она сильно засомневалась, что такая книга вообще существует, но я пришел к полкам и тотчас нашел ее, эту книгу, которую сам видел впервые.

Скоро я обнаружил в ней снимок, о котором мне писал Иммануэль. Перед входом в главное здание, мне кажется даже перед той же самой сосной или туей, только немного подросшей с тех пор, и даже, по-моему, перед той же вывеской, стояла скамейка, и на ней сидели Алексей Толстой и Маршак, а рядом — тогдашние наши маршалы, ненадолго перед тем произведенные…

Я показал книгу библиотекарше. Она мельком и без всякого интереса взглянула на снимок. Сказала, что и впрямь это, кажется, их подъезд. Но я все-таки прочитал ей текст под фотографией.

— Я вам сейчас что-то покажу, — сказала она полутаинственно и пошла к своему столу, стоящему тут же, у двери, выдвинула ящик и достала оттуда какой-то снимок.

— Посмотрите, — сказала она мне.

Я увидел ее сидящей рядом с человеком, с ничего не говорящим мне незнакомым лицом, и ничего не понимал. Я сразу узнал ее. Она сидела, полуобернувшись к этому человеку, что-то, как мне кажется, шепча, счастливая и ошеломленная выпавшей удачей.

— Кто же это? — спросил я, недоумевая.

— Неужели вы не узнаете? — сказала она с упреком и даже неприязненно. И назвала довольно ремесленного, на мой взгляд, песенника, и даже не песенника, а изготовителя слов на уже готовую музыку.

Жаль, что нельзя назвать фамилию!

1977

Было это в 1949 году, в те дни, когда я поступал в Литературный институт, сдавал приемные экзамены. Осень в тот год стояла теплая, жаркая, солнечная, поистине, как говорят, золотая. В один из таких дней я пришел на Красную площадь, чтобы побывать в Мавзолее Ленина, в котором я не был уже несколько лег. Очередь пока была еще очень небольшая, может быть, потому, что в Мавзолей еще не пускали. Я стоял, наблюдая, как сменяется караул, поглядывая на то, как стрелка часов на Спасской башне, то и дело подрагивая, подскакивает вперед. И тут вдруг, невдалеке от себя, увидел знакомое лицо, увидел человека, которого я, несмотря на всю разницу нашего положения, достаточно хорошо, как мне кажется, знал. Встреча эта была для меня очень неожиданной, потому что до этого времени я привык видеть этого человека в его собственном кабинете, там, где я жил и откуда приехал теперь — в Крыму, в Симферополе. Только в кабинете да в президиуме чаще всего видел я его раньше.

Как ни странно и ни удивительно, но это был Прокопий Алексеевич Чурсин, который еще вчера был секретарем обкома по пропаганде, а до этого — доцентом кафедры марксизма-ленинизма в Крымском педагогическом институте. Мне даже пришлось быть у него однажды на приеме, в его кабинете, когда в издательстве, не знаю уж почему, была задержана моя и без того трудно проходившая книга.