Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

В том, что каратели не сожгли дом Вэягалов сразу, а лишь через неделю, была немалая польза: Антония, предчувствуя неотвратимость беды, часть одежды и хозяйственного скарба перетаскала понемногу в ригу. Той ночью, когда четыре казака с четырех углов подпалили дом, некогда было подумать о спасении добра. Только и успела Антония, что связать в узлы постели да закутать детей в большие платки. Конечно, не мешало бы вернуться, прихватить с собой и котелки, но Антонин показалось, что дети дрожат от холода, а потому и поспешила уложить их у амбара, прикрыв одеялами. Но вскоре от полыхавшего исполинского костра сделалось так жарко, что мальчишки все с себя посбрасывали, бегали в одних рубашонках.

Август первым делом кинулся скот спасать. Коровы упирались, не хотели выходить со двора, лошади бесились, одни овцы тупо последовали за бараном.

Снег во дворе, как весною, таял, зажурчали ручьи, появились лужи, заклубился пар. Перед тем как рухуть крыше, огненный столб взметнулся к небу с такой силой, что вместе с пламенем взлетела и тяжелая черепица, а в саду на какой-то момент расцвела вишня.

К счастью, огонь не перекинулся на службы. Под жилье приспособили ригу. Превращенный в груду углей дом тлел, чадил и дымился несколько месяцев кряду. Оттаявший двор и край сада обледенели. В середине февраля выпал свежий снег, лишь кое-где среди белизны чернели головешки. Но снег продержался недолго, все сильнее припекало солнце, и на дворе опять поднялся черный холм. Все лето, всю следующую зиму маленькие Вэягалы проходили чумазыми и черными, как чертенята. Антония раз десять на дню заставляла их умываться, но казалось, угольная чернота в них въелась на веки вечные.

— Почему наш дом сожгли? — приставал к отцу с расспросами Паулис. — Что такое революция? Почему мама говорит «неужели жертвы будут напрасными»?

— Ничто в мире без жертв не обходится, — наставлял Август. — Чтобы расцвели цветы, должны лопнуть почки. Рак, вырастая, ломает панцирь. Змея тужится, выбираясь из старой кожи.

Ноас при виде столбов дыма над горящими домами вспомнил встреченный им в плавании первый пароход «Грейт Истерн». Неужели и эти дымные столбы предвещают новую страницу истории?

Семьдесят лет спустя Скайдрите Вэягал, разыскивая в архивах даты жизни жены брата Ноаса, Антонин, на последней странице приходской метрической книги наткнется на оставленный кем-то автограф:

«Неисповедимы пути мирового прогресса — столько в нем околичностей. Христианство, радея о милосердии и человеколюбии, пришло к Крестовым походам и инквизиции. Средневековье томилось в ожидании Судного дня, а наступил Ренессанс. Колумб искал Индию, а нашел Америку».

Неведомый архивист, обнаруживший эту запись еще до Скайдрите Вэягал, легонько карандашом и, похоже, детским почерком от себя добавил: «Ева и Пьер Кюри искали новые радиоактивные элементы, а нашли ключ к атомной бомбе. В свою очередь, заключенная в атомной бомбе энергия, будучи разумно использована, может спасти человечество, например, с наступлением новой эпохи оледенения».

Август воздерживался заводить разговор с Ноасом о восстановлении дома. Да и куда спешить, времена были тревожные. «Лесные братья» продолжали борьбу, в отместку бароны и власти расстреливали, вешали, жгли. Черная сотня покинула Зунте, но кто мог поручиться, что она не вернется.

Гибель Якаба Эрнеста и обострение болезни Элизабеты Ноас пережил тяжело. Но, думается, больше всего потрясла встреча с Эдуардом, перечеркнувшая его последние надежды. Это было сокрушительным ударом: за голову Эдуарда власти сулили пятьсот золотых рублей; как знать, быть может, кости сына уже белеют под каким-нибудь забором. Ноас поник, поседел на глазах. Мало что осталось от былой молодцеватой выправки. Куда девалась твердая, разлетистая походка? Теперь он при ходьбе старчески сутулился, пошаркивал ногами.

Ближе к весне Август как бы между прочим осведомился у брата, когда тот собирается отбыть.

— Давно собираюсь, — ответил Ноас, — да не в дальний путь, а в Ригу. Цена на парусники падает, как якорь в воду. За шхуну, год-другой назад стоившую все тридцать тысяч, хорошо, если весной получишь пять. А еще через полгода, считай, задаром придется отдать.

Действительно, Ноас вскоре уехал в Ригу, а в начале апреля вернулся. И было видно, вернулся без лавров. Сам ничего не рассказывал, Август не лез с расспросами. Но когда наступил июнь, а Ноас все еще отсиживался на берегу, Август как-то под вечер явился к нему в Особняк и сказал:

— Здравствуй, брат, пора бы «Вэягалы» привести в порядок. Чуть подует ветер, золой так и несет.

— Ты что же, хочешь, чтоб я тебе помог золу вывозить? — Ноас утирал потный лоб не первой свежести платком.

— Хочу знать, сколько денег думаешь вложить в восстановление дома. Я не бедняк, но расходы будут немалые.

— Нет у меня бросовых денег. Деньги самому нужны на стальной корабль с паровым двигателем.

Август сгоряча предложил выкупить его половину хозяйства и тут же выложить всю сумму сполна. Чтобы раз и навсегда с этим покончить, Ноас без раздумий согласился:

— По рукам!

На обратном пути неспокойно было на душе у Августа. Как раз теперь, когда позарез нужны наличные, он остался без копейки. Ну да ладно, зато у него земля, а в землю он верил. Потому в темноте грудь его вызвездили надежды, и Август так самого себя успокаивал: «Не беда, год-другой переможемся. Пока ребята подрастут, глядишь, и дом поднимется».

Паулис Вэягал, старший сын Антонии и Августа, на свет появился в рождественскую ночь — не то потехи ради, не то из упрямства, желая всем досадить, а заодно и сам поглядеть, что из этого получится. Словом, появился ногами вперед. Молодая, еще не набравшаяся опыта повитуха, почувствовав, что роды сулят осложнения, посоветовала послать за доктором. Но Август сумел сохранить хладнокровие. Только и несчастья, что ногами вперед? Нечего пороть горячку, бывает, и жеребята таким манером рождаются. Август взял дело в свои руки, и к утру парень тут как тут, голосистый, с отметиной своенравия на лице — круглыми, горящими глазами и парой роговидных шишек на лбу.

Сначала его звали жеребенком, затем крикуном и егозой. Паулис быстро научился выговаривать слова и строить из них фразы. Никто не помнил другого ребенка, кто бы так много и охотно говорил. Паулис разговаривал со знакомыми и незнакомыми, с самим собой и братьями, говорившими хуже его, с сестрой, которая совсем еще не говорила, с деревьями, животными, ведрами, лоханями и стогами сена. Он говорил наяву и во сне, шагая по дороге и глядя в окно. И казалось, все его понимают. Маленькая Элвира как на веревочке за Паулисом ходила, петух его слушал, склонив набок голову и приоткрыв клюв, собаки на него не лаяли, коровы при его приближении добродушно помыкивали.