Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

Как-то ночью Антония обнаружила, что кровать Паулиса пуста. Он сидел на крыше дома. Когда его спросили, что он там делает, Паулис ответил, что звезды считает.

— Ну, и сколько в небе звезд?

— Пока не сосчитал. Когда сосчитаю, скажу.

То же самое Паулис ответил и во второй, и в третий раз, когда его заставали на крыше. Какое-то время спустя со своей обычной ухмылкой он объявил, что дело сделано. И назвал число. Никто так и не понял, действительно ли Паулис все светила сосчитал или просто валял дурака. У Паулиса было настолько живое воображение, что нередко у него самого и у тех, кто его слушал, терялась грань между реальностью и вымыслом.

После того как сгорели «Вэягалы» и убили Якаба Эрнеста, Паулис перестал во сне разговаривать. Вовсе не потому, что в риге сон был крепче. Просто теперь Паулис во сне потихоньку плакал, а поутру, как всегда, вставал бодрый, веселый и во всем остальном был тот же прежний Паулис. Те годы так или иначе сказались и на других детях. Любимчик матери шестилетний Атис и вечно задумчивый Эгон в продолжение всего лета хоронили мертвецов. Такая была у них игра — то там, то здесь рыли могилы, а потом их засыпали. Ставили кресты и опять снимали. Поскольку кошек и цыплят в силу их живучести нельзя было использовать, роль мертвецов выполняли вещи неодушевленные: поленья, деревянные ложки, ящички из-под гвоздей и сапожные колодки. Иногда мертвецов хоронили так основательно, что отыскать их не удавалось. Когда таким образом исчез один из лучших топоров, а затем и рубанок, отец прервал очередную церемонию захоронения, отстегав сыновей ремнем.

Несмышленая Элвира не много понимала из происходящего. Но кое-что и она понимала. Когда казаки уводили Якаба Эрнеста, Элвира махала ему ручкой и кричала «пока, пока!». После всего случившегося Элвира уже никогда никому при прощании не махала рукой и не говорила «пока, пока!».

Паулис и меньшие братья, по мере того как подрастали, набирались ума-разума, на каждом шагу сталкивались с растерянными, раздосадованными людишками. Повальное увлечение заморскими плаваниями, чему зунтяне десятки лет предавались с успехом и одержимостью, щедро сея вокруг себя семена богатства, расточительства, самомнения, — эта увлеченность неожиданно сошла на нет. Ворота возможностей, год от года открывавшиеся все шире, приучая к мысли, что так будет всегда, вдруг захлопнулись.

Красавцы парусники без дела и признаков жизни никли в порту на приколе, служа прибежищем голодным крысам, которым тоже трудно было примириться с тем, что золотая пора миновала.

Летними погожими деньками, сложив на коленях свои татуированные руки, в угрюмой праздности сидели, перед клубом мужчины. У кого еще что-то водилось в кошельке, те посиживали внутри, но без прежней удали, размаха; задумчиво потягивали пиво, закусывая копченой салакой. Никто толком не знал, что же делать дальше. Что в Зунте не будут строить стальных кораблей, понимали все. Кое-кто успел перебраться в Ригу, присылал оттуда обольщающие письма: дескать, переезжайте, на заводах работы хватает, мастеровых у каждого перекрестка на стройки зазывают, город разбегается во все концы быстрее, чем огонь в сухом лесу. Легко сказать — переезжайте. Грузи, как цыган, на подводу пожитки, в семье-то шесть, восемь, а то и девять душ.

Большая часть капитанов с помощью нерадивых арендаторов и оставляемых без присмотра работников довели свои хозяйства до ручки. Вдоль всего побережья тянулись запущенные угодья, некогда плодородные поля зарастали ольхой и бурьяном, сиро стояли никому теперь не нужные кузницы, лесопильни, сараи и склады, смолокурни и канатные мастерские. Кораблей больше не строили. Когда не стало денег, чтобы купить харчей у лавочников, завозивших продукты из дальних волостей, вдруг обнаружилось, что и буханка хлеба может стать проблемой, а фунт масла — пределом мечтаний.

Чем туже затягивался узел невзгод, тем настороженней следили горожане за каждым шагом Ноаса, стараясь по его маневру уловить, откуда ветер дует. Только теперешний сухопутный Ноас мало походил на того Ноаса, что некогда кружил по морям и океанам, в свои короткие побывки охотно рассказывая о виданных на краю света новинках. Мундир с золотыми пуговицами носил будто бы другой человек — уклончивый, замкнутый, непроницаемый. При встречах в порту, на улице или в клубе за стойкой Ноас был не прочь потолковать о погоде, ожидаемых ветрах, а чуть дело коснется серьезного, ухмыльнется, буркнет что-то невнятное — и молчок. Уловки Ноаса в зунтянах заронили мысль, что старый прохиндей что-то затаил, вынашивает какие-то планы, потому за ним надо глядеть в оба.

Ноас Вэягал оказался в числе немногих счастливцев, кому все же удалось вовремя сбыть большие парусники за вполне приемлемую цену. Был момент, одну из оставшихся шхун он куда-то сплавил, дав основание слухам, будто Ноас с нанятой в Сингапуре командой ныряльщиков собирается у берегов Греции промышлять губкой, но это оказалось чепухой. Месяц-другой спустя Ноас воротился домой с полдюжиной бочек сельди.

Когда же Ноас сухопутьем отправился в Ригу, пошли толки, что он, заняв у Микельсона — тому тоже посчастливилось продать свои парусники — пятьсот екатеринок, добавил их к своим сбережениям, сумма получилась изрядная, пятьдесят тысяч рублей, а за такие деньги при посредничестве бременского «Ллойда» можно было приобрести не новый, конечно, но еще приличный угольщик. И эти слухи не подтвердились. Домой Ноас вернулся совсем присмиревшим. Уж если б Ноас купил пароход, трактир «Стадолкрог» ходуном бы ходил, в этом отношении зунтяне хорошо знали Ноаса.

Полгода спустя, когда Ноас зачастил в окрестные рыбачьи поселки, народ гадал, не намерен ли он пуститься в рыбный промысел, кое-кто в последнее время так и поступил. Не случилось и этого.

В день поминовения усопших, повстречав Ноаса у богатого надгробия над могилами Элизабеты и Якаба Эрнеста, молодой Клеперис, успевший обзавестись такой длинной и седой бородищей, что даже летом был похож на Деда Мороза, спросил его напрямик, куда он собирается вложить свои капиталы. И Ноас ему ответил тоже безо всяких околичностей:

— Никуда. Схороню в ножке кровати.

— В ножке кровати?

— Да, заведу себе кровать с золотой ножкой.

Молодой Клепернс давно утратил былую сноровку, и все же по завершении поминальной церемонии на кладбище об этой фразе Ноаса не знали разве что глухая Элиня, Симанис из богадельни да несколько придурков, не считая, конечно, младенцев. С той поры слухи о богатстве Ноаса росли и умножались. Молодым Клеперисом обнародованная весть с годами превратилась в легенду, даже стала присказкой: что поделаешь с человеком, который спит на кровати с золотой ножкой.