Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

Он нередко говорил себе: ах, если можно было бы вернуться в Латвию, если бы не нужно было прозябать в Америке! И вот открылся путь на родину. В своем письме из Латвии Петерс рассказывал о жизни в освобожденной Видземе, звал его на работу в редакцию «Цини».

В Ригу, непременно в Ригу, думал Эдуард, но время шло, возникали какие-то препятствия. Вот подготовлю эту конференцию — и уж тогда… Еще только свести счеты с раскольниками из Массачусетса и — прощай, Америка! Уже имелся план возвращения. В Атлантике немецкие подводные лодки немилосердно топили суда, кроме того, в портах Восточного побережья полиция задерживала всякого, заподозренного в намерении отправиться в Россию. Ну что ж, он с Западного побережья псрессчет Тихий океан, доберется до Шанхая. А дальше — поездом через Сибирь.

Эдуард даже назначил день отъезда в Сан-Франциско и опять остался. И тогда до него дошло: не дела, неулаженные, незавершенные, стоят поперек дороги, а нечто более существенное, что он чувствовал лишь приблизительно и выразить в словах пока был не в состоянии. Что он выдумывает про подводные лодки и полицию — право, смешно! Как будто жизнь его когда-то обходилась без риска, опасности. И супружество с Эмануэлой не смогло бы удержать его в Америке лишний час. По правде сказать, они давно жили как разведенные. Эмануэла была верна ему и преданна. Эдуард не сомневался: представься случай — она бы и жизнь за него отдала. И все же мало-помалу они отдалялись. Уже не трогали, как раньше, ее вкрадчивая нежность и влажный блеск глаз. Эдуард так и не смог разобраться, что происходит в ее красивой головке. Иной раз ему казалось, вот сейчас из-под подушки выхватит нож и зарежет его — из любви, безумной страсти или по какой-то иной, неведомой ему причине… Нет, то, что действительно мешало уехать, коренилось в его вэягальской натуре: упрямстве, самолюбии, нежелании все бросить на произвол судьбы, тщеславии и, если угодно, гордыне.

Он был одним из лидеров. И уехать теперь! Бросить товарищей в тот момент, когда взлелеянное экономическое движение перерастало в борьбу? Рабочие сталеплавилен уже строили баррикады, считали погибших и раненых. Полиция, презрев законы, хватала «красных», устраивала обыски на квартирах и в помещениях обществ, арестовывала, заковывала в наручники, бросала за решетку. Нет, надо остаться. Теперь-то и надо остаться когда его выслеживали, когда за ним наблюдали, не спускали с него глаз, устраивали ему провокации, когда он ежечасно мог ожидать ареста или пули из-за угла.

Однажды в детстве они с отцом весной, перед, тем как тронуться льду, спустились к реке Салаце. Припорошенный снегом ледяной панцирь трещал и похрустывал, одиако не двигался. В детском нетерпении желая, чтобы лед поскорее тронулся, Эдуард поднял камешек и швырнул его на середину реки. И надо же было такому случиться — в тот момент лед и тронулся. Какое божественное чувство — сдвинуть реку! А сравнимо ли это с его теперешним воодушевлением: не река пришла в движение, в движение пришел целый континент! Он верил в революцию в Америке и с самого начала был убежден, что за горделиво-величавым фасадом скрывается обветшавшая, подверженная разрушению постройка.

Месяц спустя, в рождественский сочельник, его арестовали.

На девяносто четвертый день заключения Эдуарда впервые вызвали из камеры. Он решил, что его поведут на допрос, а затем предъявят обвинительное заключение. Но колоритный американский тюремщик в многоугольной фуражке, похожей на венок со статуи Свободы, с идиотским немногословием объявил:

— Внесен залог… Убирайся к чертям — до суда!

У тюремных ворот его поджидал незнакомый молодой человек.

— Привет с ипподрома! — сказал незнакомец.

— Кто стартует вместо Джона?

— Чарлз. Велел передать, тебе не следует появляться в суде. Из Брайтона ты должен исчезнуть.

— Где это вы раздобыли такие деньжищи?

— Один сочувствующий внес залог.

— И он согласен лишиться денег?

— Деньги есть деньги. Главное — не лишиться свободы.

У Леонтины от брака с Алексисом Озолом первой родилась дочка, прожившая совсем недолго. Когда казалось, что детей больше не будет, родился сын, его назвали Индрикисом. В годы гражданской войны мужа Леонтины Алексиса Озола, как белогвардейца и контрреволюционера расстреляли, и Леонтина с сыном надумала вернуться в Зунте. В ту пору ей было сорок семь. Вместе с ними в Латвию отправилась и старая мадемуазель, но голод и стужа сломили ветхое тело. Ее без гроба похоронили у железнодорожного полотна. Могилу попеременно рыли Индрикис и Леонтина с помощью луженой миски.

В конце долгого пути, в Зунте, когда мать с сыном вышли из единственного пассажирского вагончика узкоколейки, они оказались в гуще бурлившей толпы. Слышались крики «ура», тут же возвышались украшенные гирляндами цветов «красные ворота», на ветру развевались ало-бело-алые флаги, пожарники в надраенных киверах трубили в трубы бравурный марш. Торжественная встреча предназначалась, увы, не Леонтине с Индрикисом, а самому поезду узкоколейки. Разрушенную в годы войны ветку, соединявшую город с уездным центром, наконец привели в порядок. Давно не слышанный зунтянами гудок паровозика обрадовал их несказанно.

К Леонтине с Индрикисом присматривались многие, но было ясно — не узнают. Что ж, удивляться не приходилось. Индрикис в последний раз в Зунте гостил ребенком, а Леонтина отнюдь не походила на ту молодую, богатую, избалованную особу, которую город помнил и знал в обобщенном образе «смазливой девчонки Ноаса». Из вагончика вышла пожилая мешочница не по весне и на славянский манер повязанная платками. Лицо от непогоды и стужи обветрено. Через плечо перекинуты чемоданы, один сзади, другой спереди. Рядом с нею подросток в потертом козьем полушубке, на голове такая же потертая ушанка, на ногах расхлябанные валенки.

Не обращая внимания на торжественную суматоху, приезжие уверенно зашагали к центру города, что еще больше распалило любопытство зунтян. Выйдя на главную улицу и увидев Особняк Ноаса на своем месте целым и невредимым, Леонтина скинула с плеча чемоданы и, зажав ладонью рот, зарыдала. Индрикис тоже был заметно взволнован, правда, по другой причине.

— Ну, maman! — Исподлобья озираясь по сторонам, он то ставил на землю, то вновь поднимал свою ношу. — Послушай, maman, чего ты, люди же смотрят.

Но то была лишь минутная слабость. Утерев с лица слезы и высморкавшись при помощи пальцев (носовые платки были съедены, вернее, обменяны на продукты, как и полотенца, платья, даже тридцать четыре ее прекрасных фотографии, некогда подаренные Руи Молбердье), преисполненная решимости, Леонтина отправилась дальше. Убедившись, что дверь необитаемого дома на замке, она после краткого раздумья оставила Индрикиса с вещами, а сама пошла разыскивать слесаря.