Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

— Вот видишь, — сказала Нания, — а ты все сомневался.

— Ну, а сам что скажешь? — Олеханович приглаживал на своей большой, шарообразной голове реденькие, взмокшие волосы. — Добровольно подашь заявление или палки будешь ставить в колеса?

— С нас взять нечего, — сказала Нания, — пусть они со своими колхозами катятся куда подальше.

Паулис посмотрел на Нанию.

— Не слушай ты ее! — Паулис с улыбкой обнял Олехановича за плечи. — Бабам бабский разговор. А я так думаю: раз надо, значит, надо, мы вступаем добровольно. Без доброй воли какая жизнь, и хлебу рот не рад, своя же перина жесткой покажется.

На первом организационном собрании Паулиса избрали членом правления колхоза и временно — пока не отыщется подходящая кандидатура — доверили ему заведовать складами общинного зерна.

Запас живучести Антонии к осеннему листопаду стал иссякать. Во сне Август попросил Антонию почитать ему газету, что ею было истолковано как прямое приглашение отойти в мир иной. Никакие хворости ее не донимали, ничего у нее не болело, пульс держался вполне приемлемый, и температура нормальная. Все же Антония на глазах усыхала. Изо дня в день Нания видела одно и то же: сидит Антония на своей кровати, вконец отощавшая, и будто считает что-то на пальцах. Наушники от радиоприемника на стуле лежат, политика Антонию перестала волновать.

Как-то утром она, собравшись с силами, умылась, заплела свои тонкие косицы и объявила Паулису, что хотела бы поговорить с Леонтиной.

Леонтина, несмотря на свои семьдесят лет, все еще бодрилась. С тех пор как вернулась она из России, никто не видел ее с платком на голове или в туфлях на низком каблуке. Былая красота, подернувшись жирком, увенчавшись сединами, преобразила Леонтину в почтенную даму, а глубокая презрительная морщинка над переносицей и по-прежнему зоркий взгляд придавали ее внешности некую властность.

Индрикис считался без вести пропавшим, Леонтина жила одна в Особняке. Восстановление Советской власти помогло ей подвести черту под торговыми делами. Магазин в последнее время перестал доставлять Леонтине радость. А мелочиться и подлаживаться, превращаясь в собственную карикатуру, — нет уж, увольте — ничуть ее не прельщало. Были такие, конечно, кто не смог побороть привычку. Старик Альвариус, к примеру, не нашедший в себе сил отрешиться от торгашества, торчал на базаре с грибами, ягодами, медом. Леонтина состояла теперь на государственной службе, имела твердый оклад и оплачиваемый отпуск. Если нездоровилось, брала больничный лист, сидела дома. Так что она ровным счетом ничего не потеряла. Работа на людях — вполне отвечающая ее amour ргорге {19} 19 Чувство собственного достоинства (фр.). . Шесть вечеров в неделю Леонтина в кинотеатре перед началом сеансов отрывала корешки входных билетов, а во время сеанса следила из зала за четкостью изображения на экране. Лишь теперь по-настоящему она стала понимать увлеченность Индрикиса кино. Если вечером почему-либо не удавалось посмотреть новый фильм, у нее было такое чувство, будто ее обокрали. В фильмах о революции Леонтина вновь ощущала ширь российских просторов, переживала выстраданную боль, мысленно возвращалась к своей юности, по которой в глубине души никогда не уставала тосковать. В фильмах о любви опять встречалась с капитаном Велло, в мечтах наслаждаясь самыми счастливыми минутами жизни. Заграничные фильмы в свою очередь давали пищу фантазиям о жизни Индрикиса на чужбине. Хотя никаких достоверных сведений о судьбе сына Леонтина не имела, она не сомневалась, что Индрикис жив-здоров и рано или поздно подаст о себе весть.

Узнав о желании Антонии повидаться с нею, Леонтина тотчас заключила, что это имеет какое-то отношение к золоту Ноаса. Теперь она наконец решила приступить к поискам наследства всерьез и основательно. Неизвестность раздражала, характер не позволял ей бросить дело на произвол судьбы. Ей казалось, что махнуть на все рукой означало бы проявить неуважение к памяти отца. Ведь он прятал не от нее, Леонтины, он прятал, чтобы наследство не попало в чужие руки. Быть может, теперь Антония пожелает сделать признание, внести в этот вопрос какую-то ясность.

При виде Антонии Леонтина поняла: дни родственницы сочтены. Обреченных Леонтина узнавала по носам: раз поникли ноздри, а кончик носа заострился, человек, считай, много не надышит.

В комнате были Нания и Паулис. Внешне отношения Леонтины с дочерью капитана Велло выровнялись. Но прежней теплоты и задушевности к Нании она не чувствовала, и этого невозможно было скрыть. Да Леонтина и не пыталась скрывать — к чему себя и других обманывать? Она прекрасно знала Нанию, а Нания знала ее.

Сдержанно поздоровавшись, Леонтина белоснежным платочком, так отлично сочетавшимся с ее седыми волосами и белым воротом-ришелье темного платья, легонько коснулась ресниц своих по-прежнему красивых, на ветру заслезившихся глаз; грациозный жест наманикюренной руки завершился недвусмысленным указанием на дверь.

— Вы, я полагаю, обговорили все, что нужно. Попрошу оставить нас с Антонией вдвоем.

Обращенный на нее взгляд Паулиса на этот раз не таил в себе ни малейшей насмешки, а светился какой-то беспримесно-печальной сердечностью; то, что говорила Леонтина, никакого значения не имело, значение имело только то, что происходило с Антонией. Время шло, Антония молча смотрела на Леонтину, изредка кивая головой.

— Ну, так что ты хотела мне сказать?

— Леонтина, помнишь… Однажды в море у пристани опустились черные лебеди…

Брови Леонтины взмыли вверх, правая рука с платочком замерла у губ.

— …Я тогда еще у первого причастия даже не стояла. Ты ведь, Леонтина, лет на пять меня моложе и все же должна помнить.

— Ясное дело, помню. Отец меня на санках к морю привез. Только выехали к берегу, лебеди поднялись и улетели.

— То были черные лебеди. Концы крыльев у них, как у журавлей, заостренные. Ни Паулис, ни Нания, ни Петерис их не видели. Особенно один был хорош. Не знаю, помнишь ли, шея у него была такая долгая.

— Твои родители жили тогда арендаторами на хуторе «Кулли», — не сдержалась Леонтина, чтобы не кольнуть Антонию ее низким происхождением.

— С утра небо было голубое, облака белые-белые, прямо как летом. А уж я было подумала, не приснилось ли мне это.

— Скажешь тоже. Я тогда их не считала, но когда мы возвращались, отец сказал, что лебедей было семеро.

— То-то и оно: они были потому, что мы их помним. Когда останешься одна, и ты иной раз усомнишься — то ли были, то ли не были. А когда никто их не сможет вспомнить, окажется, они и впрямь сюда не залетали.

— Что еще ты хотела бы мне сказать?

— Лишь у нас с тобой они еще живы в памяти. Более ни у кого…