Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

Но с того дня между ним и Лилией началось отчуждение, в последующие годы, по мере того как дочь подрастала, оно приобрело и вовсе скандальный характер. Он мог из кожи лезть, и все равно Лилия смотрела на него с презрением. В лучшем случае с ехидной усмешкой. «Милый папочка, таковы твои взгляды на жизнь, у меня они совсем другие. С чего ты взял, что имеешь право читать нотации…» И он умолкал. В воздухе чувствовались новые веяния. Для душевных покаяний время было малоподходящее, мерки изменились, понятия перепутались. Он опасался между собой и Лилией обнаружить пропасть. Она была в том возрасте, когда молодым кажется, что только им дана способность отличать хорошее от дурного, истинное от неистинного. Да и много ли ему приходилось бывать с Лилией. Она поступала, как ей в голову взбредет.

Он был убежден, что дочь его учится в школе, между тем Лилия давно уже там не появлялась. Поскольку ее новые друзья отирались в основном около искусств, Лилия сначала попробовала рисовать, затем стала пописывать стишки в духе Бодлера. Реальным исходом этих вожделений было то, что Лилия познакомилась с Шериданом. Юноша, чьих предков не следует искать ни в роду генерала от кавалерии времен гражданской войны в Америке, ни среди отпрысков известного английского комедиографа, уроженца Ирландии, а в нашем краю голубых озер, где-то между Вушканами и Вилцанами, так вот, юноша этот был исключительной одаренности. Великолепный гравировщик, особенно хорошо он работал по меди, — искусство в наше время почти отжившее, а в первые послевоенные годы еще подававшее признаки жизни. Случилось так, что Шеридану, работавшему учеником в типографии казначейства и на монетном дворе, довелось участвовать в клишировании и печатании различных государственных бумаг, благодаря чему он приобшился ко многим секретам ремесла. Пользуясь безвременьем и смутами, Шеридан натаскал домой достаточно баночек со специальными красками и стопки твердой, испещренной водяными знаками бумаги.

Однажды, после того как Лилия три или четыре дня кряду прогостила в богемной квартире Шеридана, в мансарде довольно мрачного дома, выяснилось, что кошельки у обоих пусты, на завтрак не нашлось ничего, кроме черного хлеба. Бурчащий живот расшевелил мозги Шеридана, и у него появилась идея. Среди бумаг валялась сторублевая ассигнация, ее он как-то нарисовал потехи ради, чтобы своим уменьем подивить какую-то девчонку, давнюю предшественницу Лилии.

— Тебе нужны деньги? Пожалуйста, получи! — сказал Шеридан, протягивая Лилии подделку. — Ступай на базар и купи гуся у заезжей литовки.

Позже, во время сытного застолья, они смеялись до колик в животе; какой прекрасный день, какая отличная хохма! Лилия, пересказывая свои похождения на базаре, захлебывалась от восторга: «Ты бы знал, какие это бестолочи, если б я им вместо сотенной подсунула этикетку от банки шпрот, они б и тогда не смекнули, в чем дело!»

Окрыленный удачей, Шеридан разыскал брошенное где-то клише и тиснул целую пачку сотенных. И в мансарду мрачного дома регулярно стала поступать снедь с базара: сало, масло, яйца. Жаркое из гусятины оказалось делом трудоемким, на такое Лилия отваживалась редко.

Шеридан строго-настрого наказал Лилии пускать в обращение его художества только на базаре и только среди простоватой деревенщины. Она следовала этому правилу, впрочем, не слишком долго. На то мелось несколько причин. Начать с того, что осторожностью, а уж тем более рассудительностью Лилия не отличалась. Во-вторых, она органически не терпела никаких запретов, даже исходящих от Шеридана, верховного жреца ее неясного и смутного божества. И в-третьих, несмотря на презрение к вещизму как основной примете мещанской гнили, ей все же хотелось иметь новые туфли, красивое белье и кое-какие галантерейные мелочи. Ничего такого крестьяне на базар не привозили. Все это продавалось в большом коммерческом магазине в Старой Риге.

Лилия попалась при второй покупке. Шеридана взяли, как говорится, с поличным — он как раз готовил очередную стопку фальшивых ассигнаций. По законам того времени Шеридану дали двадцать пять лет. Лилии, принимая во внимание ее несовершеннолетие, — десять.

Атис Вэягал приходил в себя мучительно и долго. Сдавало сердце, пришлось полежать в больнице. Незаконченной осталась работа — диссертация, обширное профессиональное исследование, важный доклад для всесоюзной конференции. Атис был настолько подавлен, что поражение воспринял с завидным стоицизмом. Безоговорочно признал свой крах в деле воспитания дочери, сам написал письмо в адрес общественных организаций, в котором взял на себя всю полноту моральной ответственности, подал заявление с просьбой освободить его от занимаемой должности.

Результат был неожиданным. Его не осуждали, на него смотрели с сочувствием. Коллеги при встрече пожималн руку, тяжко вздыхали: «Какое несчастье», «Это ужасно!», «Предугадать такое невозможно!»

Заключение Лилия отбывала в Риге. Атис писал ей чисьма, но они непрочитанными возвращались обратно. И посылки Лилия не принимала. Наконец ему удалось добиться свидания. Лилия вела себя вызывающе, заносчиво.

— Послушайте, гражданин, — сказала, смерив его презрительным взглядом, — что вам от меня угодно?

Никогда не поднимал он руку на дочь, а тут захотелось ее ударить.

— Спасибо, — ответил он. — Спасибо за все…

На Лилию это не подействовало, и она не осталась в долгу. Такую злобу на лице он видел впервые. Казалось, дочь не сдержится, бросится на него. Или плюнет, укусит, лягнет.

— Перестань паясничать, жалкий фигляр! — крикнула она ему. — Убирайся! Не трать понапрасну свое драгоценное время! Уходи скорей, пока не замарал своей репутации! Пока не пошатнулась ножка твоего служебного кресла! Дочь тебе не нужна, не корчь из себя страдальца! А Марта была тебе очень нужна? Может, скажешь, тебе нужна была моя мать?

Атис решил, что спорить в присутствии посторонних нет смысла. И в сердце опять закололо. Так и казалось, поперечно-полосатая мышечная ткань внутри дергается, будто пришпиленная к грудной клетке английской булавкой. Нащупал в кармане пузырек с нитроглицерином, но никак не мог вытащить руку из кармана. В ушах гул, в глазах темно. Он так и не понял, то ли дочь, уходя, действительно свистнула, то ли ему только померещилось. В отчаянии подумал, что не так уж плохо было бы умереть, судьба обрушивала одно унижение за другим. Даже сделайся он беспробудным алкашом, изобличи его публично как растлителя малолетних, и тогда бы, честное слово, он себе не показался бы столь жалким.

Целый год они друг друга игнорировали. Сказать, что его не терзали мысли о дочери, конечно, было бы неправдой. Но время этим мыслям задало определенный ритм, что-то вроде перестука колес, от которого в поездке никуда не деться.