Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

Из своей поездки Атис вернулся угрюмый и мрачный, был непривычно немногословен. Эрика все объясняла тяжелым положением Антонии и не лезла с расспросами, но взгляд ее частенько задерживался на хмуром лице Атиса.

Вечером, укладываясь спать, не утерпела, спросила, нет ли каких-то особых причин для его дурного настроения.

— Да нет же, что за глупости, — отговорился он, — все в порядке.

Проснувшись среди ночи, Эрика обнаружила, что Атис не спит и, судя по его сосредоточенному выражению, вообще не засыпал. Дольше обманывать Эрику не было смысла. Теперь она даже не допытывалась о каких-то особых причинах. Спросила напрямик: в чем дело?

Атис, держась за голову, тяжко дышал, будто тащил на себе тяжесть или взбирался в гору.

— Даже не знаю, что тебе сказать… Все настолько неожиданно, прямо как обухом по голове. Я понимаю, что не имею права просить тебя о подобных вещах. Но видишь ли, у Лилии в заключении родился сын, и как бы там ни было, а он мне доводится внуком. Могу ли я допустить, чтоб его, как подкидыша, как никому не нужного найденыша, ненароком выпавшего из задка цыганской телеги, отдали в детдом? Милая Эрика, этого я не могу допустить! Утром просыпаясь, вечером засыпая, садясь за стол, всякий раз я о себе буду думать как о мерзавце. Ведь Лилия, вполне возможно, и сама жертва. И с этими мыслями мне придется умереть. Я никогда не узнаю, что с ним случилось и каково ему живется. Быть может, когда-нибудь придется прочитать в газете, что он стал вором или убил человека. А люди скажут: преступник Вэягал, ну, конечно, чего хорошего было ждать, дед мерзавец, дочь фальшивомонетчик… Я, конечно, понимаю, что значит для тебя воспитывать чужого ребенка. Да и как знать, может, ничего путного не получится…

В первый момент Эрика из речей Атиса поняла одно: ее надежды под корень подрублены. Охватившему ее нервному напряжению, лишившему дара связно говорить и мыслить, требовалась какая-то разрядка, и она дала волю негромким слезам. Атис, как утопленник, обеими руками вцепился в ее плечи.

— Не реви, не реви. В былые времена люди целую ораву детей воспитывали. Неужто одного не поднимем?

Эрика заплакала громче.

— Как это понять? Ты отказываешься?

Утром Атис встретился с Эрикой на кухне. Она успела привести себя в порядок и накрывала на стол. Перекинулись двумя-тремя незначащими фразами. Вечер прошел примерно так же — отмалчивались, избегали друг друга. Эрика в своей комнате что-то шила, потом долго мылась, будто нарочно дожидалась, чтобы Атис уснул.

На следующее утро, за завтраком, после первого глотка кофе Эрика взглянула ему в глаза и сказала:

— Я, кажется, забыла тебя спросить: когда прибудет этот парнишка?

Поскольку обретение внука было сопряжено со средой и процедурами, которые у нормального человека могли вызвать лишь негативные эмоции, на этом этапе Атис решил действовать единолично. Эрика возражала, не отпускала его от себя ни на шаг, проявив немало хладнокровия и терпения. В конце концов Ивар, закутанный в одеяльце, перехваченное синей лентой, в высшей степени солидно и будто бы никоим образом не связанный с теневыми сторонами жизни, был благополучно доставлен в отведенную для его дальнейшего пребывания резиденцию, по такому случаю очищенную от последней пылинки и вдобавок ко всему продезинфицированную лучами «горного солнца».

Во время первой смены пеленок накричавшийся до красноты Ивар открылся своим приемным родителям от кончиков волос до пяток. При всем желании в ребенке невозможно было обнаружить ни малейшего изъяна. Тело соразмерное, крепкое, кожа чистая, блестящая, черты лица правильные. К тому же и волосы светлые, чем его принадлежность к роду Вэягалов афишировалась с вящей назойливостью. В ящике письменного стола у Атиса хранилась в шелковистую бумагу завернутая прядь волос с его собственной детской головки, он сравнил ее, и родственные чувства взыграли в нем с новой силой.

С водворением Ивара преобразилась атмосфера дома, сместились центры тяжести, поломались прежние ритмы, изменился сам образ мышления, произошла перегруппировка былых потребностей. Эрику, как и Атиса, все это основательно изматывало, спать приходилось мало, оба исхудали, осунулись, под глазами появились темные круги, но трудности с лихвой окупались радостью и удовлетворением при виде растущего внука. Это было именно то, чего им не хватало, чего они домогались в глубине души, и это тождество «соответствий» граничило с чудом. Вспомним, что в бутылке фокусника, из коей предварительно извлекаются двадцать семь шелковых платочков, вина хватает ровно настолько, чтобы наполнить бокал шампанского, ни больше ни меньше.

Лилия время от времени присылала Атису короткие письма — обычно когда ей что-то требовалось. В наспех нацарапанных строчках напрасно было бы искать хоть намек на сердечность или отблеск любви. Отбыв свой срок. Лилия, как можно было заключить из писем, работала в швейной мастерской и заканчивала среднюю школу. О сыне она ни разу даже не справилась, делая вид, что такого Ивара Вэягала вообще не существует.

И все же существование Ивара было непреложным фактом. Более того, ни Атис, ни Эрика уже не мыслили жизни без него. Ибо нет в мире силы, равной силе гравитации, объемлющей собой все мироздание, а непосредственно за ней следует великий инстинкт самосохранения, что, по сути дела, и есть жизнь.

Петерис Вэягал был одним из первых, кто расстался с землей и устроился на работу в консервный цех точильщиком ножей. Но в объяснении причин, побудивших к тому Петериса, иной раз слышались упрощенные суждения: «Да разве мыслимо было тогда прокормиться в колхозе, на трудодень давали пятнадцать копеек деньгами и полтора килограмма зерна». Все объяснять лишь копейками и килограммами было бы столь же ошибочно, как и пытаться найти истину, основываясь на односторонних доводах. Достаточно напомнить, что у жены Петериса Норы была корова, по тогдашним рыночным ценам дававшая поистине золотое молоко, в том же коровнике хрюкали свиньи, поставлявшие по тем временам золотые окорока.

Сам Петерис, вспоминая о своем решении, не ссылался на бедность или нужду. Он говорил: «Я землю бросил потому, что спать перестал ночами».

Землицу свою Петерис знал сердцем и разумом, она всегда стояла у него перед глазами, как клетчатая доска перед глазами шахматиста. Каждый шаг он загодя обдумывал и взвешивал, от отца и прадедов унаследованные навыки разумно совмещая со всякими новшествами. Всегда и все ему было известно заранее: не зарядят дожди, пойдет сено косить, а дождь припустит, коня поведет к кузнецу подковать. Знал он, какой чередой поля обрабатывать дружной весной, и знал, в каком порядке те же поля обрабатывать когда земля с ленцой отходит. Знал свойства и способности каждого поля, прихоти его и норов; в общем, поле мало чем отличалось от лошади. Одна тянет хорошо, если покрепче вожжи подобрать, другую ласковым словом проймешь, третьей чаще давай роздых, для четвертой держи добрый кнут.