Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

Она хотела успокоиться, а в душе ее теснилась тревога и предчувствие чего-то необычного и страшного, и вся она вдруг изменилась. Ее лицо, всегда беспечное, веселое, снова сделалось озабоченным и серьезным. Щеки не смеялись, а пылали. Голос, обычно звонкий и даже резкий, почему-то стал мягким и задушевным. Она напевала песенку без слов, тихо и грустно. В ее спокойной прежде походке появилась порывистость — она не ходила, а бегала. И особенно выдавали ее состояние глаза — настороженно-радостные. Сгорая от стыда, она замерла, когда бабушка, заметив эту ее душевную перемену, обняла, заглянула в испуганные глаза и спросила:

— Внучка, милая, что с тобой?

— А что?

— Да ить ты на себя не похожа! Отчего так переродилась?

— Ой, что ты, бабушка! Придумала! Я какая была, такая и есть.

— Не хитри, Ульяна! Да ты никак куда-то собираешься?

— Бабуся, ты угадала! Завтра с подругами пойду в лес за Кубань, — не задумываясь соврала Ульяша, еще больше покраснев. — На весь день. Честное слово!

— Кто с тобой пойдет?

— Люся, Света, Катя. Еще Танюша Полуянова.

— А парни?

— Без них лучше… Бабушка, мне нужны харчи. Помоги собрать.

— А что надо?

— Я не знаю. Что-нибудь.

— Сейчас соберем.

Сетка, набитая продуктами, была подвешена на гвоздике в сенцах. Ульяша, довольная тем, что к отъезду все готово и что бабушка ничего не узнала, ушла в свою комнату. «Как бы нам пораньше встать и незаметно уехать? А если он проспит, мне неудобно его будить, — думала Ульяша, уже лежа в кровати и всем своим существом чувствуя, что рядом, за стенкой, находится Щедров. — И зачем между нами эта стенка? А если бы ее не было? Что тогда? Глупо… Ни к чему эти мысли».

Она боялась даже подумать о том, что было бы, если бы вдруг стенки не стало, и прижимая пылавшее лицо к подушке, тихонько рассмеялась. Теперь она уже не могла без волнения думать о Щедрове, не могла без замирания сердца слышать его голос, не могла без смущения смотреть ему в глаза. Ей в Щедрове правилось все: и его серьезность, и его скуластое лицо, и то, что он сказал: «Я и есть как все», и то, что он записывал в свою тетрадь что-то свое, таинственное, и то, что он подолгу бывал в станицах, и даже то, что у него, как у немногих мужчин, не было чуба.

«Как же ласково он сегодня смотрел на меня, удивительно ласково, и с каким-то недоумением, словно бы первый раз увидел, — думала она. — За руки взял, и это было для меня так неожиданно, что я вздрогнула, а рук его не почувствовала. «Ульяша, хочешь побывать в гостях у Эльбруса?» И голос у него тихий, совсем не такой, каким был раньше. Смотрел на меня и чему-то удивлялся. А чему? Неужели тому, что видел меня? Раньше тоже, бывало, смотрел и ничего не видел, не замечал меня, а сегодня увидел… Ах, Антон Иванович, Антон Иванович, если бы ты знал, как я тебя люблю! Словами этого не высказать. И ничего, что ты старше меня. Я так тебя люблю, что если бы ты сейчас постучал и сказал: «Ульяша, ломай эту ненавистную стенку и иди ко мне, навсегда, на всю жизнь», — не задумавшись, я разрушила бы все преграды и пошла бы к тебе. А ты не только не зовешь меня, а до сегодняшнего дня я была для тебя безразлична. И я так рада, что теперь ты заметил меня и что мы вместе поедем в гости к Эльбрусу. Только не сказал, какое надеть платье. Жаль, что у меня их всего три. Надену серенькое, оно тебе понравится. А какие надеть туфли? Новые нельзя, в них трудно ходить по горам. Надену башмаки. Ведь любят не за хорошую обувь и не за наряды. А за что? Разве я знаю. Он тоже ходит в старом костюме, а мне он правится, потому что есть в нем что-то для меня родное, что-то хорошее…»

Она так размечталась, что все реальное вдруг куда-то отошло, и ее чуткие уши уловили стук в дверь, такой отдаленный и слабый, что ей показалось, будто это стучало ее часто бьющееся сердце. Она испугалась этого стука, лежала, затаив дыхание. «Кто это? Неужели он? Ко мне? Нет, нет, не может быть… А кто же?» Стук повторился так робко, точно какая-то птица клювом своим слабо ударяла в дверь… «Нет, это не он. А кто же? А если он?» Она натянула на голову одеяло и лежала так, стараясь не дышать. А в ушах все тот же, совсем уже слабый, словно бы из земли идущий стук. Дышать было трудно, она отбросила одеяло и опять слышала тот же стук. «Что же делать? Открыть? Чего я боюсь, пусть войдет. Может, он забыл что-то сказать о завтрашней поездке? Да и чего мне его бояться?» Она вскочила с кровати, накинула на плечи шаль и, неслышно ступая босыми ногами и путаясь в длинной ночной сорочке, приблизилась к дверям. Прислушалась. Тишина. Она смело, рывком распахнула дверь. Никого не было, только неширокая полоска лунного света, пробиваясь сквозь оконце, протянулась по коридору. Удивленная, смущенная, она взглянула на дверь комнаты Щедрова, затем прошла во двор. Полная луна разгуливала над спящей станицей, было так тихо, что улавливался даже шелест листьев в саду. Она постояла на ступеньках крыльца и вернулась в комнату. Села на кровать, закрыла лицо рунами и беззвучно рассмеялась. «Ах, какая же я дурочка, это же мне только привиделось, — думала она, не в силах удержать смех. — Он спит себе спокойно, а я, ненормальная, перепугалась… Скорей бы прошла ночь…»

Горы Кавказские, свои, с детства знакомые. Отвесные скалы заслонили горизонт. Узкая каменистая дорога, взлетая и падая, путалась между скалами, и казалось, катилась не «Волга», а двигались ей навстречу высоченные темные отроги. Берег крут и обрывист. Внизу, в узком скальном разрезе, пенилась и тягуче шумела река.

Как и тогда, еще юношей, впервые приехав сюда со школьной экскурсией, так и теперь Щедров с волнением смотрел на сосны, что темной стеной вставали по склону, на могучие медные стволы пихт и елей, что заслоняли собой солнце. Смотрел и показывал Ульяше то горы, от подошвы и до макушки укрытые, как шубой, курчавым лесом, то темные выступы причудливой формы, облепленные терновником и ежевикой, то громадины утесов, вершины которых подпирали небо: там, под небесным куполом, горные шпили казались матово-сизыми, и над ними недвижно пластались орлы. А вдали, за нагромождением скал и лесов, вставали искрящиеся отроги, и блестели они на солнце, как блестит лезвие кинжала, — это уже ледники, белые, с сизыми прожилками, похожие на головы сахара-рафинада.

Наши путники вышли из машины, запрокинули головы и смотрели, смотрели, вдыхая настоянные на солнечных лучах запахи сосны. Взявшись за руки и помогая друг другу, они взобрались на каменный выступ, смеясь и задыхаясь от радости. Ульяша смотрела в небо, и ее глаза повлажнели.

— Антон Иванович, а орлы садятся на землю? — спросила она. — Или так все время и кружатся в небе?

— Земля для них — это не та земля, что у нас в Усть-Калитвинской, и вообще не та земля, по которой люди ходят, — говорил Щедров, не сводя глаз с орлов. — Для них земля там, на вершине скалы.