Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

В это время слушавший Кашин, переставляя локоть, попал рукой в семечки от дыни. Он вытер ее, ругаясь, об траву. Им слышно, как по кругу вдалеке проходят тяжелые шаги. Рассказчик продолжает:

– Я хотел с ней остаться один. Но кругом пазы раскрылись как щели, и мы не были вдвоем, потому что я вспомнил Григория. Мои руки его держали. Ногти доходили до ладоней. И если теперь ее бросить, то кто-нибудь ее найдет. Она ожидала сидя, вытянув ноги, не глядя, и ночью внизу она тоже молила и просила отпустить ее. Не брошу. Теперь она изменилась, она этого не хочет: «Если я останусь, меня рыбаки убьют». Хорошо, что я ее спрятал. Значит, надо ее оставить? Если не она, то кто-нибудь этого ждет. Нет, я не хотел делиться. Я взял ее за руки. А как только взял, так забыл зачем. Лицо дышит у моего, отворачивается, защищается, как будто повторяет, вспоминая, в угоду мне: «Пусть как сейчас, так и будет». Унесу, не выпущу из своих рук. Некуда. Вдруг она забилась и стала вырываться. Внизу по-прежнему тихо, и не понять, чего она забоялась. Она смотрит на меня похолодевши, как будто я почернел или у меня выросли зубы на вершок. Я и сам испугался и оглянулся назад, думая, что она там что-нибудь видит. Мне стало досадно на ее крик, и я сдержал ее, наложивши ей на рот руку: «Ты хочешь, чтоб сюда пришли – перестань реветь. Я тебя не оставлю». И я успокаивал ее ласковыми именами, гладил и не хотел уходить от нее. Я не видел после дня второго. И подумал, что надо ее убить. Но я стал еще больше ее ласкать, потому что девушка телом, лицом, мягкими волосами – такой не было. И чтоб кончить, я встал и пошел оттуда. Но когда я выпустил ее, она метнулась к двери, открыла и затопотала по ступенькам. Я побежал за ней, так как услышал голоса солдат, и она слышала мои шаги за спиной. Когда она вбежала в комнату, а я сбегал по лестнице, я узнал, что она убита, так как услышал выстрел. Я успел поднять ее уже с пола. Сквозь сатиновую кофточку пальцы входили в мягкое и теплое тело. Мы положили ее на дорожку, которая прикрывала широкую скамью. А потом мы заметили, что и та кровать, на которой лежал старик, была пустая. Григорий сказал: «А я, понимаешь, чищу оружие и надо же такой случай…» А Дмитрий спрашивает, завистливо улыбаясь: «И ты успел?» Мы к ней не подходили, так как она лежала тихо, и ушли на берег. Я прошел мимо нее, и мое беспокойство как рукой сняло. Вечером, после погрузки, мы, проголодавшись, поймали петуха – тот был черный петух, но негде было его сварить. Мы вспомнили, что на нашем дворе стояла каменная печка и котелок. Мы развели огонь. В избу никто не входил. Но как раз когда кончили варить к вечеру, я не утерпел. Меня взяло сомненье, что с Настей. Я испугался хитрости и обмана. Я подумал, что она жива. Я испугался, что ей больно, и подумал, что надо пристукнуть Григория, но сразу же забыл об этом. И пока они возились с огнем и с котлом и чистили, я отошел, я хотел убедиться, что она лежит все там же, улучил минуту, когда они нагнулись, и, зайдя за угол, пошел с задов через клетушки и наверх в сени. Дверь в избу открыта. Я ищу ее и вижу – ее нет. Я бросился под скамьи, под столы, думал, что она свалилась или отползла и лежит где-нибудь. Нигде. Значит, жива, и ей плохо. Я перестал о ней думать. Солдаты тащат овец на барки по улицам – парни по дворам, в темноте последние проводы. Надо ее искать. Я оглянулся. Стоит Григорий и смотрит вокруг. «Зачем ты пришел?» «Ее нет?» «Нет». Мы вернулись во двор. Только мы сели у огня, не выпуская друг друга, появился парнишка Колька, ее брат, и сел тоже. Мы встали. Григорий спросил: «Вы унесли Настю?» Парнишка говорит: «Нет». «Скажи, где она?» «А я почем знаю». «Ты врешь – верно, знаешь». Вдруг он просит: «Дайте поесть. Я весь день не ел». «Пошел отсюда». Он встал. «Подожди, говори, где сестра. Не может быть, чтоб он не знал». Он говорит: «Может, она в сарае?» Мы пошли и сказали ему: «Идем с нами». Там было темно и по всей земле разлита большая лужа, с редкими, лежащими в ней камнями. Только под стенами у входов сухо. Мы осмотрели углы хлева. Мальчик остался у ворот. Я приглядывался к Григорию. Он плохо искал. Я думал: а что если мы найдем? Я хотел не дать ее и боялся, что ей плохо, если она ранена. Дмитрий пошел наверх к развешенным сетям, а Григорий открыл дверцу свинушника и вошел туда. Я пошел за ним. Вдруг мне показалось, что он там крикнул и позвал: «Настя!» – и кто-то ответил ему шепотом, как в первую ночь. Я увидел от двери, будто шевелится что-то в углу. Тогда я ступил шаг в сторону, чтобы быть в тени, при мне как раз осталась саперная лопата, которой я помогал разбивать пристань. И когда Григорий двинулся, я поднял ее. Но он остановился и повернулся. Мне показалось, что он бросится на меня, но он ничего не видел в темноте. Он вытянул руки и сделал шаг вперед. Потом он споткнулся и упал и забрызгал меня грязью, так как там было тоже много воды и гноя. Я прислушался, но кроме его кряхтенья и чертыханья ничего не услышал. Я приглядывался и шарил, раня пальцы, только бы найти ее. Но ее нигде не было, и вот мы сошлись у ворот хлева. Парнишка стоит у котла и, обернувшись в другую сторону, кому-то смеется. Мне показалось, что он знает, где Настя. Он обернулся, мы были за стогом сена, и посмотрел на меня, но, видно, он меня не заметил, так как, прижавшись, схватил петуха и бросился убегать. Тогда я дернул наших и кричу: «Он знает, где Настя! Держи, ребята!» И мы побежали за ним. Но он бежал очень быстро, неся петуха, по песку через кусты до горы, до леса. Дмитрий отстал, а Григорий перегнал меня. Я царапаю глину руками, а она оползает и скользко, еле дышу и боюсь упустить, а потом думаю: «Ясно, она не здесь – это ясно, как она могла сюда взобраться», и вдруг я вспоминаю: она там, она там – наверху, на чердаке. Как я не подумал! Но тут я споткнулся и полетел вниз, далеко, стукаясь о сосны. Я пролежал сколько-то – не помню. Сверху спускался шум – гудел ветер в ветках, и время сквозь сон процарапывалось, как редкий свет. А я торопился проснуться и не мог. Наконец я встал и побежал в село. Уже зажгли огни на наших барках, чтоб рано утром уходить. На улицах было пусто. Народ разбежался. Изба наша темная. Я взял с полки керосиновую лампу зажечь – только повоняла – никак не мог справиться и бросил. И медленно – трудно было дышать – пошел по лестнице вверх на чердак, принюхиваясь к свежим доскам. Что если ее нет? И вот я вошел и увидел ее. Я бросился к ней, крича в голос: «Настя!» Она лежала там, где в первый раз. «Настя!» Я остановился и не мог понять ничего. Она была белая. Она лежала, запрокинув голову, косы были развязаны, юбка задрана вверх до самой груди. Все тело от груди до черных ботинок было заголено и белые ноги широко расставлены. Я пошел к трубе, торчавшей из пола до крыши, и оперся. В то время как я догонял, в то самое время она была здесь. Тут же близко. Если нужно сейчас искать, то что будет после? Предположим, что это нужно. Но вот я теперь вспоминаю: у нее под ключицей было черное пятно, в том же месте, где ударил Григорий. Я не уходил от трубы и не ушел на улицу. Но сошел с лестницы и дальше, колотя руками стены. Наутро я наконец нашел плоскую морду, это был Дмитрий. И бросился. Но меня сбили. Я заметил, что он очень удивлен – я не мог понять почему. И отнесли на барку.