Олесь Донченко - Золотая медаль

— Я много передумала, — продолжала Шепель, — после того комсомольского собрания, на котором… ну, на котором говорили обо мне. Я много поняла… По-другому увидела свою будущую профессию. Мне кажется, что надо много, очень много работать, учиться.

Что-то предательски блеснуло у Лиды под стеклышками очков. Она замолчала, глянула на Юрия Юрьевича и на класс.

— Ну, вот и все, — промолвила тихо.

В тишине она пошла на свое место. Все были растроганы ее искренними словами. Казалось, что таких слов никогда нельзя было услышать от холодной и сухой Лиды.

Юрий Юрьевич почувствовал, что он должен сейчас сказать что-то дружеское, теплое. Глаза всего класса повернулись к нему.

Он подошел к окну, сквозь которое просматривалась часть школьного двора с деревянным забором и катком. Несколько школьников — мальчиков и девочек младших классов — катались на коньках. Падал тихий снежок.

— Спасибо, Лида, — сказал Юрий Юрьевич, — вы напомнили мне мою юность, то время, когда я так, как и вы, с особым вдохновением ощутил красоту своей будущей профессии. И мне понятен ваш подъем. Верю, что он не угаснет. А среди товарищей, в школьном коллективе, вы всегда найдете себе поддержку. Только вот что. Восхищайтесь перспективами, но умейте также трезво взвешивать свои возможности. Сумейте мобилизовать себя. Цель благородная, найдите к ней ясный и благородный путь. Мне, знаете, понравилось, как вы сегодня, рассказывая про экскаваторщика, про его машину, связали это со своей будущей специальностью.

Он обвел глазами класс и остановил взгляд на Викторе.

— Правду сказать, я до сих пор еще не все знаю о намерениях кое-кого из вас. Вот, например, Перегуда. Помню, вы когда-то с таким увлечением рассказывали о работе сталевара…

Перегуда встал:

— Я и решил, Юрий Юрьевич, стать сталеваром.

— Да, — промолвил учитель, — итак, поступаете в металлургический институт?

— Нет, — ответил Виктор, — я решил в институт не идти… Хочу собственными руками варить сталь. Окончу школу и пойду на завод… Там…

Он не закончил, осмотрелся на притихших товарищей. Юрий Юрьевич подошел к Перегуде, положил руку ему на плечо:

— А мне кажется, что вы не совсем серьезно размышляли над этим.

— Серьезно, Юрий Юрьевич… Это… как вам сказать? В моем сердце. Я уже и с отцом говорил.

— Вы думаете, что так вас сразу и поставят к печи, поручат вам плавку? Это будет наивно, дорогой Перегуда!

Ученик зарделся.

— Я не ребенок… Знаю, знаю, что даже инженерам сразу не поручат плавок. Но я хочу пройти весь путь рабочего. Как Макар Мазай. Все, от самого низа. И… до сталевара…

Юрий Юрьевич повернулся и пошел к столу.

— Вы еще посоветуйтесь, Перегуда, с педагогами, с товарищами. Спросите, что думают по этому поводу комсомольцы. Но — хорош ваш задор, юношеская непосредственность!

Юрий Юрьевич вышел из класса с глубоким удовлетворением. Сегодня за сорок пять минут его ученики получили, наверное, больше, чем за несколько предшествующих классных собраний. В особенности радовался учитель за Шепель. Он видел, как разрывается круг, в который загнала себя ученица. Пусть это очень медленный процесс, но не было сомнения, что произошел сдвиг, и сама Лида старается исправить свой характер.

В учительской комнате работала Надежда Филипповна. Она встретила Юрия Юрьевича немного обеспокоенным взглядом, но, прочитав на его лице выражение сдержанной радости, улыбнулась своей хорошей, немного унылой улыбкой. Отложила в сторону тетрадь, которую перед тем просматривала:

— Я же вам говорила, что все будет как можно лучше!

— В самом деле, все прошло прекрасно, — весело сказал Юрий Юрьевич. — А Шепель, знаете, меня просто растрогала. И информацию хорошо организовала, и сама выступила очень хорошо. Говорили о выборе профессии. Волнует это наших десятиклассников. А Перегуда хочет после школы идти на завод работать сталеваром. Это неожиданность для меня. И знаете, так твердо заявил, уверенно. Видно, что давно над этим думает.

— Ну, у парня, наверное, временное увлечение. Он пойдет в институт.

— Возможно. Ученик серьезный, вдумчивый.

Он сел возле учительницы и сочувственно спросил:

— У вас неприятности? Вы словно чем-то обеспокоены.

Надежда Филипповна кивнула на раскрытую тетрадь.

— Размышляю. Домашнее сочинение Шепель, о которой вы только что говорили. Все у нее здесь правильно. И эпоху правильно характеризует, и произведения писателя, и образы его произведений — все гладенько. А вот ее души не ощущаю. Холодно и сухо у нее выходит. Хотя бы одно предложение шло так, чтобы от самого сердца!

— Ну, и что же?

— Думаю, как же оценить такую работу? Можно четверку поставить, но можно и пятерку. В прошлый раз мы обиделись друг на друга: она хотела обмануть меня, скрыть, что не выучила урок. А я, Юрий Юрьевич, влепила ей за это двойку. Именно «влепила». Но нехорошо это вышло: ведь двойка эта, в конце концов, была поставлена не за плохой ответ на уроке, а за обман.

— Двойка как наказание?

— Именно так.

— Как месть ученице за обман?

Надежда Филипповна увидела, как сразу помрачнело лицо Юрия Юрьевича, и глаза его за стеклышками пенсне стали непроницательными, без искорки.

— Я знаю, что вы требовательны и к себе, и к другим, — промолвила она. — Эта двойка меня мучает. В самом деле, похоже на месть. В таком случае это с моей стороны — негодный поступок. А я… я даже не задумалась, как это назвать…

Учитель немного помолчал и потом сказал:

— Нет, это — слишком. Вы просто допустили ошибку и тут же поняли это. Считаю самой большой несправедливостью, когда учитель наказывает ученика двойкой — ну, за баловство, за подсказки. Этим он наказывает себя. Да, убивает веру ученика в справедливость учителя. А к Шепель нужен особый подход.

Надежда Филипповна быстро взглянула на тетрадь ученицы. Юрий Юрьевич понял:

— Нет, пятерка, — это тоже будет неправильно, — сказал он, улыбаясь. — Если работа Шепель не стоит отличной оценки, конечно, ставьте четверку, тройку. Вы говорите, что получается у нее сухо, без души. Ей, бедной, нелегко так сразу написать «с душой». Искалечили ее еще в детстве. А гитлеровская оккупация, наверно, еще большее опустошила детское сердце. Думаю, что если бы Шепель училась в одной школе постоянно, ее бы уже перевоспитали и пионеры, и комсомольцы. А то она переменила три школы. Семья все время переезжала, пока, в конце концов, снова попала в родной город.

Надежда Филипповна сидела над развернутой тетрадью, в руках дрожал красный карандаш. Раздумывала. Ей хотелось поставить ученице пятерку и этим «загладить», как ей казалось, несправедливую двойку.