Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

Да, это было, и было давно.

«Как же его фамилия? — думал Холмов, прижимая ладонь к глазам. — Вот, брат, какая штука. Склероз! Позабыл фамилию того, кто за меня поручался…»

Ему было стыдно. Он понимал, что дело тут не во времени и не в склерозе, а в том, что за сорок лет только сегодня вспомнил о том, кто в те далекие годы стал для него духовным отцом. Второго поручителя, секретаря райкома комсомола Мирошниченко, помнил, не забыл. Знал и о том, что политрук Мирошниченко геройски погиб в бою во время взятия Ростова. А какова судьба бывшего предревкома станицы: Весленеевской? Жив ли? Может, и его, как и Мирошниченко, унесла война?

«Как же так случилось, что я, живя рядом, за столько лет не вспомнил о нем и не поинтересовался судьбой этого человека? — думал Холмов. — Именем моего отца и своим именем он благословил меня в партию. Так благословляют родители сына, посылая на ратные подвиги. Он верил в меня, как верил в моего отца. А я? Даже забыл его фамилию. Кажется, его звали Спиридоном. Имя-то какое — Спиридон! Или не Спиридон, а Нестор. Нестор — тоже хорошо. А может, не Нестор и не Спиридон? Приеду в Весленеевскую и расспрошу у Корнейчука. А если и Корнейчук ничего не знает?»

От напряженных раздумий в голове начинало постукивать, будто кто в затылке клевал молоточком, то совсем слабо, то сильнее. Боль отзывалась даже в позвоночнике, тупая, знакомая.

— Вот и граница Вознесенского, — как бы сам себе сказал Игнатюк, продолжая все так же внимательно смотреть на дорогу. — Уже тополями виднеется Ново-Троицкая. Когда-то она отходила в Камышинский район, а теперь — в Вознесенский.

— В Ново-Троицкой сделаем короткую остановку, — сказал Холмов.

— Красивая станица и вся состоит в «России», до единого двора, — говорил Игнатюк. — «Россия» — хозяйство мощное. Машин у них полно. А как богато в «России» люди живут! Позавидуешь. Каждый месяц зарплата, а в конце года еще и натура. Новые дома повоздвигали, почти в каждом дворе либо мотоцикл с коляской, либо собственный «Москвич». А председатель «России» Горицвет — это настоящий хозяин, каких мало.

— Антон Иванович, чего ради взялся меня просвещать, как заезжего туриста? — смеясь, спросил Холмов. — Разве не с тобой мы сколько раз бывали в «России»? Разве мне неведомо, как люди живут в Ново-Троицкой и какой отличный хозяин Горицвет? Я даже знаю, как еще весной тридцатого зарождалась теперешняя «Россия». Первыми ее росточками стали ТОЗы — товарищества по совместной обработке земли. Нелегким было рождение «России». Так что, Антон Иванович, просвещать меня относительно «России» не следует.

— А я и не просвещаю. Я так, к слову.

На площади Холмов остановил машину и, заложив руки за спину, не спеша пошел по улице. Шеренгами стояли тополя, стройные и строгие. Стволы старые, заматеревшие. Кора толстая, рваная, хоть вырезай из нее пробки.

Станичники встречались с ним, кивком здоровались, как бы говоря, что им-то известно, кто он и почему оказался в Ново-Троицкой. Холмов приподнимал над белой головой шляпу и слегка кланялся. Он видел вышедшую из калитки молодую женщину с грудным ребенком; она посмотрела на Холмова, наверное, хотела узнать, кто он, этот высокий мужчина в плаще и в шляпе, и не смогла. Двое колхозников шли быстрыми шагами, разговаривая о чем-то важном и закуривая на ходу. Женщина в брюках и в гимнастерке вскочила на велосипед и пронеслась мимо Холмова, подарив ему сияющую улыбку. У двора сидела старуха и вязала чулок. Смотрела на Холмова так пристально, как смотрят на знакомого, но давно забытого человека. «Может, тогда, в тридцатом, она была девушкой, знала меня, а теперь смотрит и не признает», — подумал Холмов. Прошумел грузовик, за ним второй, третий, и косой полог пыли повалился на дома.

Вот и снова после тридцати лет Холмов в Ново-Троицкой. Ему было приятно сознавать, что когда-то он стоял у колыбели теперешней «России», и сейчас, как «крестный» радовался ее сегодняшним успехам. А тогда в Ново-Троицкой родилась не «Россия», а пять ТОЗов. Холмов помнил их названия: «Великая цель», «Свободный путь женщины», «Согласие хлеборобов», «Красный казак», «Казачья беднота».

«Нет ни ТОЗов, ни прежней Ново-Троицкой, — думал Холмов, продолжая идти по улице. — В каждом дворе мотоцикл с коляской или собственный „Москвич“. Это хорошо, что так. А жилье? Появились дома городского типа. А культура станицы? Надо узнать и записать: во сколько раз в Ново-Троицкой поднялась грамотность? Сколько в станице людей с высшим образованием? Как выросла партийная организация? Помню, зимой 1929 года, когда я приехал сюда уполномоченным, в Ново-Троицкой было три коммуниста: секретарь ячейки, пожилой, суровый на вид и скупой на слова Анисим Семенович Коросташов, и молодые, из местных казаков, братья Климовы. Старший, Василий, был председателем станичного Совета, а младший, Николай, — заведующим избой-читальней. Николай был моложе меня года на три. Помню, любил говорить: коммунистическая личность превыше всего! Важно, Алеша, говорил он, что мы раскрыли кулацкие ямы с зерном, что хлебный обоз, алея знаменами, потянулся на Баталпашинскую, что в ТОЗах есть семенной фонд, но во сто крат важнее то, что в моей Ново-Троицкой начинает произрастать коммунистическая личность. Росточки ее еще слабые, хилые, но их уже не убьют ни сорняк, ни засуха».

Холмов вспомнил летнюю ночь, теплую и по-южному темную. Садик и распахнутое окно. Слабый свет лампы и чубатые головы над столом. Братья Климовы сидели за учебниками. Осенью Николай хотел поступить на рабфак. Василий помогал брату готовиться к экзаменам. Два выстрела, глухие, из обрезов, нарушили тишину ночи. Погас свет. Прибежали Холмов и милиционер. На столе книги, разбитое пулей стекло лампы, а на полу залитые кровью тела братьев Климовых… Их похоронили на станичной площади. Каменную плиту на могиле увенчали звездой из жести. На плите зубилом высекли: «Здесь лежат коммунисты братья Климовы, погибшие от руки классовых врагов».

Вот и тот переулок, что уводил к берегу. Бывало, не раз тут проходил квартирант Тихона Радченко, молодой Алексей Холмов. Тогда, помнится, переулок казался ему не таким широким, просторным, каким он выглядел теперь. Может, расширили его вставшие здесь новые дома, их белые стены и черепичные крыши?

«В моей Ново-Троицкой начинает произрастать коммунистическая личность. — Стоя у входа в переулок, мысленно Холмов повторял слова Николая Климова. — Легко сказать: коммунистическая личность! А ведь для того, чтобы все то хорошее, доброе, что именуется коммунистическим, произросло в человеке, сформировалось в нем и дало плоды, потребовались годы борьбы и невероятных усилий. Потребовались энтузиасты, люди умные, смелые, бескорыстные, кто убеждал словами и личным примером, и ими стали коммунисты. Но, оказывается, не так-то просто, как когда-то мечталось Коле Климову, избавить человека от всего плохого, что есть в нем и что мешает жить ему и другим по-коммунистически. Ведь есть же еще у нас и уголовные преступления, и бесчестность, и лицемерие, и воровство, и пьянка, и даже убийства. Да, легко сказать: коммунистическая личность…»