Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3

Он закрыл глаза и уже видел себя в поле. К нему бежали колхозники, а он шел по току своей быстрой, энергичной походкой. Подошел к грузовикам и приказал прекратить погрузку зерна. Люди, подходя со всех сторон, запрудили бригадный стан. Море голов, тысячи смуглых лиц. Взоры колхозников обращены к Холмову. А он стоял на грузовике, как на трибуне, и ветер пушил его седые волосы. Его речь была краткая и пламенная, и смысл ее сводился к тому, что важнее всего — каждодневная забота о колхозах, о их настоящем и будущем. В ответ неслись дружные голоса: «Спасибо тебе, Алексей Фомич! И как же хорошо, что приехал к нам!» Холмов поднимал руку, ждал, пока толпа стихнет, и говорил: «Не меня, а себя благодарите! Не я, а вы настоящие герои! И если теперь еще кому-то надо приезжать к вам, чтобы тут, на месте, преграждать дорогу самовольству, то в скором времени такое вмешательство станет ненужным. Придет время, и придет оно скоро, когда государственным актом будет установлен строжайший закон: план, и только план, и всякое, даже малейшее нарушение плана будет наказываться…»

Он не заметил, как уснул, и сквозь сон уловил голос:

— Пора, Алексей Фомич, ехать! Уже рассветает.

Станица начинала просыпаться. Кое-где дымили трубы. Утро выдалось сухое, ветреное. Не горел восток, и не искрилась роса. Работников сказал шоферу, чтобы ехал не в степь, а в правление. Там его поджидал человек солдатской выправки и с оранжевыми усиками. Работников протянул ему руку и сказал:

— Ну, что, Евгений? Звонили из автоколонны?

— Ночью был звонок. Грузовики задерживаются на два дня.

— Опять беда! — Работников горестно посмотрел на Холмова. — Видишь, Алексей Фомич? Мне говорят: поторапливайся, Работников, с хлебовывозом, помогай Андрющенке. А как? На чем зерно вывозить? Свой транспорт занят, а автоколонна подводит.

— Может, поднять своими силами? — спросил мужчина с оранжевыми усиками, привычно поправляя под поясом гимнастерку и выгибая сильную грудь. — Возьмем и поднимем!

— Легко сказать, возьмем и поднимем! — сердито возразил Работников. — А силос кто будет поднимать? Чужая тетка станет силос поднимать? Или Пушкин?

— Надо же что-то делать! — Мужчина сдержанно вздохнул, продолжая стоять навытяжку. — Сегодня непременно позвонит Медянникова. Спросит. А что мы скажем?

— Так и скажем, что подвела автоколонна. Скажем, что зерно лежит на токах, готовенькое, а поднять его нечем. — Работников обратился к Холмову: — Познакомься, Алексей Фомич! Это наш главбух Евгений Строгий. И фамилия у него, и сам он по части финансов законник строгий.

— Вот вы и сможете дать мне точную справку: сколько в «Авангарде» осталось зерна для выдачи на трудодни? — спросил Холмов, обращаясь к бухгалтеру.

Евгений покручивал оранжевый усик. Поглядывал то на Холмова, то на Работникова, и взгляд его как бы говорил, что нечего, мол, всякому, кто приезжает в колхоз, заглядывать в бухгалтерские дела.

— Евгений, раскрой свои папки, — сказал Работников, как бы понимая мысли бухгалтера. — Пусть Алексей Фомич поглядит, что и как у нас с зерновым балансом. Только поживее, а то нам надо ехать.

Среди множества конторских книг, лежавших в шкафу, Евгений легко отыскал ту, какая была нужна, и положил ее на стол перед Холмовым. Помог быстрей найти нужные цифры, и Холмов увидел нерадостную картину. Оказывается, даже семенной фонд в «Авангарде» еще не был засыпан, а о выдаче на трудодни зерна никто и не думал.

— Да, плохи у вас дела, — сказал Холмов, закрывая книгу.

— Мы, Алексей Фомич, солдаты, — ответил Евгений, вытянувшись по-военному. — Приказ есть приказ. Точное и безусловное выполнение.

— Колхоз не армия, — заметил Холмов. — Плохо, Никитич, что не подумал о людях.

— Хорошего, конечно, мало, — с грустью в голосе ответил Работников. — Ну, Алексей Фомич, нам пора. — И к Евгению: — Ежели позвонит Медянникова, скажешь, что я в поле и что в правление вернусь через неделю.

Выехали за станицу. Потянулось серое, в нерадостных красках жнивье, валки соломы, прибитые к земле дождем. Жнивье сменила кукуруза. Рослая, с торчащими руками-початками, она стояла стеной, еще не созревшая, но уже украшенная снизу желтыми листьями.

— Скоро начнем вывозить початки, — сказал Работников, чтобы не молчать. — Нынче урожай преотличный. Погляди, Алексей Фомич, как кукуруза руки поднимает. Тоже потребуется помощь Андрющенке, тоже нужны будут грузовики, и немало. Опять будет задержка.

Кончилась кукуруза, и началось просторное поле, укрытое ботвой. Арбузы были подготовлены к отправке и курганчиками виднелись по всей бахче. Машина остановилась возле куреня с высокой, на трех столбах, вышкой. По лесенке с вышки слезал бахчевник. К левой его ноге был пристроен самодельный деревянный костыль. Бахчевник ловко и привычно, без ошибок, становился скрипевшим костылем на ступеньку и спускался быстро, как паук по паутине. Это был немолодой, сердитый на вид мужчина. Лицо заросло рыжей, колкой бородой, брови опущены на сурово смотревшие глаза.

— Ить гибнет же добро, Никитич! — крикнул бахчевник, задержав злой взгляд на Холмове. — Бригадир Якименков не присылает грузовики, а кавуны лежат в курганах и перегреваются. Это же какой убыток! Якименков не присылает грузовиков, а я сидю тут, на этой проклятой каланче, как бирюк в засаде, и выглядываю, высматриваю!

Бахчевник разошелся не на шутку, начал материться. Работников обнял его и сказал:

— Не кипятись, партизан. Войди в положение.

— Не желаю входить в положение! Не умеете управлять хозяйством, так и скажите колхозникам!

— Да пойми ты, горячая голова, у нас еще зерно не вывезено, — говорил Работников, не отпуская от себя бахчевника. — А зерно поважнее кавунов.

— Так за каким же дьяволом я тут сидю?

— Посиди еще немного. Вот поеду к Якименкову… — Работников отошел от бахчевника. — Что-нибудь придумаем.

Пока шел разговор возле куреня, шофер, не теряя времени, нагрузил задник машины лучшими на вид арбузами и сел за руль, как бы говоря этим, что все уже сделано и можно ехать. И снова ехали молча. Вид у Холмова был мрачный. Работников нарушил молчание и предложил Холмову позавтракать арбузом с хлебом.

— Жинка положила полбуханки мягкого хлеба, — сказал он. — А ты же знаешь, мягкий хлеб да кубанский кавун — какая славная еда!

Остановились в тени верб близ Кубани. Всходило солнце, и тихая, спокойная гладь в низких берегах блестела и пламенела. Холмов смотрел на могучую реку, так не похожую на ту Кубань, что течет в горах. Арбуз был сочный, сладкий, хлеб мягкий. Ел же Холмов нехотя и молча. И когда они позавтракали и закурили, а шофер отошел к машине, Работников спросил:

— О чем задумался, Алексей Фомич?