Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Ни клочковатые тучи, что так надежно обложили небо, ни моросящий, по-осеннему сонный дождик, ни эта безотрадная панорама убранного поля никогда раньше, как помнится Барсукову, не влияли на его душевное состояние. Весна или осень, зима или лето, а он всегда чувствовал себя превосходно. Раньше он не знал, что такое посторонние, не связанные с текущими делами мысли, — они его никогда не беспокоили. И он понимал, что причина его теперешнего плохого настроения была вызвана тем, что он опять вспомнил слова: «Тимофеич, погляди-ка на себя со стороны». Он забыл их только на время уборочной страды, как бы нарочно отступил от намерения начать свою жизнь и свою работу заново (как заново, он еще не знал) и сознавал, что отступление это было коротким и вынужденным. Тогда ему хотелось, не нарушая тот знакомый ритм, к которому холмогорцы давно привыкли, ничего в жизни станицы не изменять и успешно, как это он умел делать, завершить косовицу и обмолот. В те дни он как бы забыл о своем разговоре с гвардейцами, и в суматохе летней страды, когда ни машины, ни люди, казалось, не знали усталости и когда жатва все восемь суток — и днем, и ночью — напоминала поле битвы, Барсуков ни разу не вспомнил о том, что ему вскоре предстояло что-то решать, и что-то переделывать и перестраивать. И когда вместе с окончанием жатвы кончилось и его временное душевное спокойствие и нужно было не только думать, а и что-то изменять в том, что им самим было установлено, делать какие-то поправки в том, к чему он сам привык (что именно изменять, какие именно делать поправки, он еще не знал), и все это делать не вдруг и без шума, чтобы не привлечь к себе внимания к чтобы не впасть в какую-то другую крайность… Думая об этом, он видел себя за рулем тяжело груженной машины. Ему предстояло спуститься с перевала, он хотел, чтобы этот нелегкий спуск был бы спокойным, ровным, а для этого надо было съезжать на малых оборотах мотора, не выключая скорости и все время нажимая на тормозную педаль, — так лишь опытные шоферы водят по крутой горной дороге свои тяжело навьюченные грузовики.

«Что же мне нужно сделать раньше всего, чтобы этот нелегкий спуск прошел бы спокойно, плавно, чтобы случайно не отказали тормоза и не занесло бы на повороте? — думал Барсуков, оставшись один в своем кабинете. — Прежде всего необходимо принять, и не столько умом, сколько сердцем, совет Василия Максимовича. Когда-то этот человек заменил мне отца и сделал для меня так много хорошего, отцовского, что ослушаться его теперь я не имею права. Затем мне надо не только самому увидеть те грехи и грешки, которые засели во мне и которые со стороны видят другие, а и найти в себе силу воли избавиться от них. А ведь прав старик Беглов, видеть свои недостатки ох как же трудно, а еще труднее самому отрешиться от них, преодолеть их. Все курящие, к примеру, знают, что никотин приносит вред, знают и о том, что этот яд может убить лошадь, однако бросить курить, отказаться от папироски удается очень немногим. Мне тоже известен один из самых закоренелых моих грехов — мое болезненное самолюбие и мое высокое самомнение. Мне всегда приятно, когда меня хвалят, даже когда я знаю, что хвалят не по заслугам, и тогда я мысленно противопоставляю себя другим, превозношу и показываю перед холмогорцами свою особу так, что те, кто мне подчинен, обязаны видеть во мне не просто Михаила Барсукова, а что-то такое необычное, чего в других нет и быть не может. С виду грешок будто бы и безобидный — имею же я право, как председатель, и радоваться, когда меня хвалят, и выделяться, стоять на одну или на две головы выше тех, кто находится со мной рядом? Еще известно мне о том, что избавиться от этого грешка можно просто: во всем и повсюду надо быть самим собой, то есть таким, какой ты есть на самом деле, — и только. Но вот загвоздка: как это сделать? Оказывается, всегда оставаться самим собой может не каждый. Я тоже не могу. Раньше, когда был помоложе, когда учился в институте, мог, а теперь, выходит, не могу, разучился. Я не люблю, когда мне возражают. Я привык быть всюду и везде первым. Я не снимал с пиджака Золотую Звезду Героя и частенько, сам того не желая, поглядывал на нее, любовался собой. В особо важные праздники, на каких-то торжествах — это понятно, показывай все свои заслуги. Но зачем я это делаю в будни, когда целый день мотаюсь по полям, встречаюсь с теми, кто пашет землю, кто кормит и доит коров, кто управляет машинами? Выходит, только затем, чтобы они, мои же одностаничники, упаси бог, не перепутали меня, Барсукова, с кем-то другим и чтобы видели и не забывали, что я не такой, как они, и что у них нет высокого отличия, а у меня оно есть, и что, таким образом, меня, Барсукова, никак нельзя спутать с другими, и что мои личные достоинства, стало быть, стоят намного выше достоинств рядовых холмогорцев, хотя, чего греха таить, всеми своими успехами я обязан именно им, холмогорцам, их трудовым усилиям… Я же об этом частенько забывал, и в этом моя и вина, и беда»…

Время летело, давно взошли и уже успели закуститься озимые, роскошный темно-зеленый ковер начинался прямо возле станицы и расстилался широко, до горизонта. К концу подходила уборка подсолнуха и свеклы, пожелтела, становясь на очередь, кукуруза. Станица приоделась в яркий наряд, густой багрянец полыхал на садах, как румянец на свежих девичьих щеках; пахло яблоками, арбузами, дынями, и по улице Ленина гонимые ветерком по асфальту, только что слетевшие с тополей листья нашептывали что-то свое, исконное.

Постепенно поднялось, поправилось настроение у Барсукова. Многое из того, что он задумал сделать, уже делалось, и ему приятно было сознавать, что мечты его начинали сбываться и что никто в станице не догадывался о его планах и истинных намерениях. Даже всевидящая Дарья Прохорова, казалось, не замечала никаких перемен ни в нем самом, ни в его поступках или делала вид, что не замечает. Правда, сегодня глазами и улыбкой она как бы хотела сказать ему, что ей все известно и она одобряет то, что он делает. Это случилось на заседании правления с активом. Впервые за многие годы Барсуков отчитывался по итогам хозяйственного полугодия. Даша сидела за столом и изредка поглядывала на Барсукова каким-то своим, добрым, всепонимающим взглядом, и в уголках ее припухших губ теплилась улыбка, удивительно похожая на улыбку Моны Лизы. Знаменитый портрет Леонардо да Винчи Барсуков впервые увидел прошлым летом, когда ездил в Москву на совещание: для делегатов были куплены билеты в Музей изобразительных искусств. В толпе людей Барсуков стоял перед портретом незнакомой ему женщины, и ее лицо со строгими чертами и с чуть-чуть обозначенной в уголках губ улыбкой показалось ему похожим на лицо Даши. И теперь, увидев в уголках красивых Дашиных губ именно такую же еле-еле приметную улыбку, Барсуков невольно подумал, что Даша хотела сообщить ему что-то важное, необычное, о чем никакими словами сказать невозможно, да тем более тут, на заседании.