Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Что так? — удивился Максим.

— Я был на похоронах. Утонув в цветах, из гроба выглядывало крохотное, будто слепленное из глины, личико. Я так много думал о несчастной судьбе этой женщины, что все написанное мною необходимо переделать, и начало тоже… Смерть Клавы все во мне перевернула.

— Трудноватая у тебя работенка, не позавидуешь. — Максим снова уселся на диван. — Скажи, Степан, разве нельзя все это бросить?

— И ты о том же? Недавно я убеждал Тасю, что нельзя бросить то, без чего невозможно жить… Не будем об этом.

Желая переменить разговор, Максим спросил:

— Как это ты стружкой испугал Остаповского?

— Жаловался?

— Пожимал плечами и разводил руками, — ответил Максим. — Остаповский считал тебя придурковатым, не в своем уме. Но сейчас изменил свое мнение. И вчера уверял меня, что в слесарном деле ты весьма преуспеваешь и что из тебя получится настоящий мастер-ремонтник.

Предположениям Остаповского не суждено было сбыться. Через неделю случилось совсем непредвиденное: из Усть-Калитвинской в Холмогорскую прикатила полуторка и остановилась возле дома Максима Беглова. Из кабины вышел коренастый мужчина в щеголеватых сапогах и в галифе, в дубленом полушубке и в кубанке серого курпея. Он назвался работником Усть-Калитвинского райисполкома Новожилиным и сказал, что приехал с письмом редактора «Усть-Калитвинской правды». В письме, которое Новожилин передал Степану, редактор просил приехать с семьей на машине, обещая не только работу, а и готовую для жилья квартиру.

Начались спешные сборы в дорогу. Проводить Степана и Тасю пришла Анна Саввична и, обнимая сына и невестку, всплакнула в кулак (Василий Максимович, как всегда, был в поле). У двора собрались поглазеть соседи, и Степан, складывая в кузов полуторки свои неказистые пожитки, слышал реплики:

— А далече от нас эта Усть-Калитвинская?

— Где-то там, поближе к перевалу.

— Отсюда наберется километров восемьдесят, а то и более.

— Далеко улетает сынок Беглова.

— Все одно возвернется.

— Еще как! Многие прощались с Холмогорской, а потом как миленькие возвертались. Трудно жить без своей станицы!

— Степан не вернется, он же подался в писатели.

— Подумать только: батько тракторист, а сынок вишь куда нацеливается.

— Женка-то у него уже при своих больших интересах.

— Вот ей трястись в грузовике не следовало бы.

— Ничего, сядет с шофером, там мягко.

Пришел и Остаповский, озабоченный, грустный. Принял от Степана заявление об освобождении от работы и сказал:

— Тебе еще кое-что причитается, так я скажу, чтоб перевели деньги по почте. Оставь адрес.

— Я напишу вам и пришлю адрес, — сказал Степан и, видя мрачное, с белесыми бровями лицо мастера, добавил: — Так как, Илья Самсонович, на что похожи стальные стружки? Еще не придумали?

— Забудь ее, эту стружку. Жалко, что уезжаешь, а то я сделал бы из тебя человека. — На прощание Остаповский пожал руку своему незадачливому ученику, заметив про себя, что ладонь у Степана уже успела огрубеть от железа. — Ну, счастливо, Степан Васильевич! И все ж таки напоследок скажу: зазря покидаешь бригаду, вышел бы из тебя настоящий слесарь.

Часа через три, когда нежаркое и такое ласковое холмогорское солнце опустилось так низко, что над Кубанью уже запламенел лес, Степан усадил плакавшую Тасю в кабину, рядом с шофером, сам вместе с Новожилиным уселся в кузове, прикрыв ноги полостью, и полуторка отошла от стоявшей возле двора толпы людей, среди которых Степан еще долго видел мать в белом платочке.

Подтвердились слухи, доходившие до стариков Андроновых, о том, что их сын Никита часто бывал на кладбище и, по-сиротски согнувшись, часами просиживал возле Клавиной могилки. Кладбище лежало вдали от станицы, на высоком суглинистом юру, и было видно издали. Это печальное, с частыми крестами и железными решетками место было обнесено невысокой дощатой изгородью, заросло сочной лебедой и высоким, не видавшим косы пыреем с пышными, похожими на лисий хвост метелками.

Никита приходил сюда под вечер, полагая, что лучше всего появляться тут в тот самый час, когда на землю начинают наваливаться тяжелые и сырые осенние сумерки и когда на всем молчаливом погосте уже не появлялась ни одна живая душа. Его не пугали ни устоявшаяся, как бы загустевшая в своем покое тишина, ни ночная темень. Садился Никита на притоптанную во время погребения траву и, уронив кудлатую, без картуза, голову на поджатые колени и не глядя на холмик еще свежей земли, надолго погружался в свои, особенные думы. Особенность этих его кладбищенских дум состояла в том, что все время, пока он здесь сидел, ему виделась Клава, — нет, не мертвая, не та, что лежала, желтея восковым лбом, в гробу, а Клава живая, такая энергичная и такая развеселая, какой она была, когда они поженились. Это видение былого, радостного и заставляло Никиту приходить сюда каждый вечер.

Почему-то чаще всего он видел ее с коромыслом на плечах. Она стояла перед ним, придерживая ведра руками, как живая. Тогда в доме еще не было водопровода, воду приходилось носить с Кубани. От берега, через толоку, пряталась в траве старательно протоптанная стежка, и каждый день, на зорьке, здесь проходила Клава. Никита только что просыпался, стоял на крылечке, без рубашки, почесывал волосатую грудь и сладко потягивался, а Клава, вся в зоревом свете и сама, как заря, румяная, веселая, уже с огорода входила во двор; полные ведра, в такт ее быстрым шагам, мягко покачивались на тонком, гнущемся коромысле, не выплескивая и капельки воды. «Как она легко идет и как красиво носит ведра, — залюбовавшись женой, невольно думал Никита. — И какая у нее упругая поступь, и как она на меня смотрит». «Никиша! — говорила она звонким девичьим голосом. — Вот умойся свежей водой. Холодная!» Или видел себя стоявшим на крыше только что построенного крольчатника. Клава подавала ему новенький, зеленоватого оттенка шифер. Она легко поднимала лист и неведомо отчего по-детски хохотала. «Клава, отчего тебе так весело?» — спрашивал он и сам смеялся. «А чего мне горевать? — сквозь смех спрашивала она. — Смешно, вот и смеюсь». — «Ты так закатываешься, что, гляди, чего доброго, уронишь и разобьешь лист». — «Не бойся, не уроню, я держу его цепко». — «Клава, все ж таки скажи, чего хохочешь, — допытывался Никита, — есть же какая-то причина?» — «А как же, есть! — Клава смеялась еще больше. — Отсюда, снизу, на тебя без смеха смотреть нельзя… Погляди, куда съехали твои штаны, стоишь, как чучело огородное!»

Часто виделась она ему с близнецами на руках, когда они были еще младенцами. Сильная, полногрудая, с большим достатком материнского молока, она одну грудь давала Вите, другую Пете и смотрела на Никиту ласковыми и счастливыми глазами… И почему-то вот тут, возле могилки, в мыслях он ни разу не видел Клаву больную или мертвую. Всякий раз, когда он думал о ней, она стояла перед ним живая, здоровая, и, может быть, поэтому Никита все еще никак не мог поверить, что Клава теперь уже лежала в земле.