Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Поклонись Клаве, — сказала Лиза. — Попрощайся, и пойдем.

И снова Никита подчинился беспрекословно: поклонился могилке и быстро отошел. От кладбища до самой хаты они шли молча. Лиза понимала, что Никите сейчас не до разговоров, и ни о чем его не спрашивала. Они вошли в хату, зажгли свет в небольшой комнате-кухоньке с газовой плитой и обеденным столом, и тут Лиза сказала ласковым голосом гостеприимной хозяйки, и сказала так просто, словно бы они давно условились встретиться именно у нее дома:

— Ну вот, Никита Андреевич, теперь ты мой гость и подчиняйся мне во всем. Снимай свою одежонку. Сейчас мы будем ужинать. Яичницу-глазунью с колбасой любишь?

— Не откажусь.

— Вот и хорошо. А к чаю у меня есть сливочное масло и сыр, — говорила она так обыденно и просто, будто Никита бывал тут каждый вечер. — Отличный сыр! Производство Холмогорского завода, дело, так сказать, моих рук. Ручаюсь, такого вкусного ты никогда не ел, этот сорт идет на экспорт.

— Что ж, попробую и сыру.

Никита снял свое пальтишко, и только теперь, при ярком свете, заметил, каким оно было старым и грязным. Тут же поспешил оправить пиджак, тоже изрядно заношенный, с короткими, смятыми и потертыми рукавами.

— Лиза, а где можно помыть руки?

— Проходи сюда, это умывальник и ванная. Только вместо настоящей ванны стоит деревянное корыто. Но при желании в нем можно искупаться.

Вытирая полотенцем руки, Никита посмотрел не только на неглубокое корыто, но и на потолок. Увидев там ржавые, засохшие следы от воды, он озабоченно, по-хозяйски, спросил:

— Крыша не в порядке? Потеки, как засохшие слезы.

— Польет дождь — беда!

— Черепица прохудилась?

— Шифер пропускает воду, уже старый. Я купила пятьдесят плиток, просила прислать мастера, а он все не приходит… Ну, я сейчас займусь глазуньей, — сказала она, повязывая коротенький фартук. — Глазунья будет готова в один миг, а ты проходи в большую комнату и зажги там свет. Можешь включить телевизор, чтобы не было скучно.

После ужина настроение у Никиты заметно улучшилось. Он взял сигарету, спички и собрался выйти покурить. Лиза сказала, что ему, как гостю, она разрешает курить в хате.

— Тут дымить не годится. В хате у тебя чистенько, зачем же портить воздух?

— Вот, Никита, какой ты культурный да понимающий, — сказала Лиза, когда Никита покурил на дворе и вернулся в хату. — А с виду поглядишь на тебя — мужик мужиком, да к тому же и живешь как-то непонятно, не по-людски. Я думала, что такая твоя бесприютная житуха загрязнила не только твою одежонку, а и твою душу. Нет, душа у тебя еще чистая. Но то, что ты давно не мылся, что своей внешностью на бродягу похож, вот с этим тебе надо кончать. Зараз искупайся, а твою рубашку я постираю. За ночь высохнет, к утру и поглажу.

— Елизавета, это ни к чему.

— Ты же грязный, как урка.

— Обойдусь… Ничего не надо.

— Надо! Если тебе говорят — надо, то, стало быть, надо.

— Не буду мыться.

— А я говорю — будешь. На плите, видишь, уже стоят, греются два ведра воды. Хватит искупаться? Или мало?

— Ни за что не буду.

— Чего испугался? Видел корыто? Вот в нем и искупаешься. Ну, чего стоишь? Раздевайся, вода уже согрелась.

— Что выдумала? Стыдно же…

— Какой стыдливый, как барышня.

— Это что же, голяком?

— А что? На пляже все голые и не стыдятся. Да и нечего тревожиться, твой стыд останется при тебе… Давай, давай, снимай рубашку, да смелее! Сперва помоешь голову. Не сумеешь сам — помогу. И спину потру мочалкой… Ну?

— Пойми, Елизавета, нехорошо мне при тебе оголяться. — Впервые за многие месяцы Никита засмеялся, правда, несмело и невесело, как бы еще сам себе не веря, что умеет смеяться. — Это же получится цирк!

— Никакого цирка не будет. Я отвернусь и закрою глаза. Ну, действуй!

— Знать, я голышом должен забраться в корыто, а ты начнешь меня намыливать? Не желаю!

— Что тут такого? Все одно сам помыться не сможешь, надо тебе помочь. Вот я и помогу. — Лиза расстегнула замусоленный воротник его рубашки. — Вот, полюбуйся! Загваздал — дальше некуда. Так что все снимай с себя и без всяких ненужных разговоров.

— Ну, будь по-твоему.

Никто не знал, что в эту минуту творилось у него в душе и какой стыд он испытывал. Но и тут, в хате, повторилось то, что уже было на кладбище: Никита подчинился Лизе. Словно бы загипнотизированный, он повесил пиджак на спинку стула, нагнулся, снял рубашку. Он стоял в одних трусах, костлявый, худой, с длинными неуклюже повисшими руками, грудь косматая, словно бы на ней лежал кусочек овчины такого же бурого цвета, как и борода.

— Теперь неси ведра, — приказывала Лиза. — Вода уже нагрелась.

Он покорно взял ведра, вошел с ними в умывальник и, отворачивая бородатое лицо, полез в корыто. Там он опустился на колени, согнулся, будто бы собираясь отвешивать поклоны, и Лиза начала мыть его давно не стриженные патлы. Делала она это быстро, умело. Затем, поливая из черпака воду на голову и на его острые плечи, Лиза пустила в ход мочалку, намыливая ею спину. Никита только покрякивал и молчал. Он не знал, что Лиза впервые в своей жизни мыла мужчину и думала, что это, наверное, только у Никиты такое жилистое тело, такой буграстый позвоночник и такие острые ребра.

— Эх ты, бедолага! Разнесчастный человек! — сочувственно говорила она. — Совсем заплошал. Худущий, остались одни кости да кожа. — Она вылила ему на плечи еще один черпак. — Теперь сам мойся, а я приготовлю постель. Не гнись, красная девица, а бери мыло и мочалку. Вытрешься вот этим полотенцем — и сразу под одеяло. Жаль, что у меня нету ни мужской рубашки, ни трусов. Ну, ничего, подождешь до утра.

— Лиза, и чего ты так обо мне заботишься?

— А кто же о тебе позаботится? Некому…

Не столько непривычно, сколько обидно было ему лежать на чужой постели, чувствуя на чистом и еще влажном теле холодок свежей простыни. Лиза сама заботливо укрыла Никиту одеялом — так укрывают больного, опасаясь, чтобы он не простудился, — и сказала:

— Спи, а я займусь стиркой.

— Нехорошо получается, Лиза, — сказал он.

— Что нехорошо?

— Некрасиво получается. Я улегся, как господин, на твоей кровати, а ты должна стирать мою рубашку.

— Могу я сделать это просто так, из уважения?

— А где будешь спать?

— Обо мне не беспокойся, лягу на диване. Ну, спокойной ночи.

Она погасила свет, ушла на кухню и прикрыла дверь. А ночь была лунная, и окна, выходившие во двор, светились в темноте манящим голубоватым светом, от них наискось до самой кровати рушниками протянулись серебристые дорожки. Никита повернулся на бок, смотрел на эти голубоватые рушники и думал о Лизе. Что это с нею? Не жалость ли к нему? А может, это ее сердечная доброта? И как понять все то, что она сегодня сделала для него? Неужели все еще любит и все еще помнит о том, что было между ними давным-давно? Ни то, ни другое никак не укладывалось у него в голове. Как можно любить такого, как он? И как можно до сих пор не забыть того, что было в юности? Ведь прошли годы, у нее сложилась своя, ему неведомая жизнь, у него своя, неведомая ей.