Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Антон! Встречай гостей!

Антон Савельевич приласкал племянников, похвалил их, говоря, что они заметно подросли, и начал помогать Клаве и Наде вносить в дом вещи. В комнате, оставшись с сестрой, Клава шепотом сказала:

— Надя, дети ничего не знают. Я им сказала, что мы только переночуем у тебя.

— И они поверили?

— Думаю, что не поверили. Особенно Витя.

— Завтра же им в школу. — Надя обратилась к вошедшим в комнату племянникам: — Ну, школяры, уроки сделали?

— А как же! — ответил Витя. — Полный порядок!

— Они у меня старательные, — похвалила Клава. — Хорошо учатся.

— Молодцы! — сказала Надя. — Сейчас поужинаем, и можно ложиться спать.

— Тетя Надя, а смотреть телевизор? — спросил Витя, как всегда, серьезно. — Какие сегодня передачи?

— Ничего хорошего не передают. — Надя обняла племянников. — Ах, какие вы большие! И как быстро выросли!

— Тетя Надя, а почему мы будем у вас ночевать? — тем же серьезным тоном спросил Витя. — У нас есть свой дом.

— Разве у нас плохо? — не зная, что ответить, спросила Надя. — Переночуете, погостите у нас. От вашего дома школа далеко, а от нашего совсем близко, через улицу… Ну, пойдемте ужинать.

От ужина Клава отказалась, у нее еще больше разболелись голова и плечо, и как только дети поели, она помыла им ноги и отвела в соседнюю комнату, где на раскладном диване им уже была приготовлена постель. Надя убирала со стола, Антон Савельевич курил, стоя у раскрытого окна, и что-то бубнил себе под нос. Он любил не те слова, какие написаны на бумаге или возникали в мыслях, а те, которые произносились вслух и к делу, и любил так, что Надя, не в силах иногда ждать, когда он кончит говорить, перебивала:

— Да покороче, Антон! И так уже все ясно.

— В том-то и суть, что не все ясно, — отвечал он спокойно. — И позволь мне, Надюша, выразить свою мысль полно и до конца и именно так, как я хочу.

На собрании с трибуны, наедине с женой или с другом он говорил долго и обстоятельно, что называется, всласть, старался сказать все, о чем, как он полагал, необходимо было сказать. На партийном собрании — и к этому все привыкли — он брал слово первым и тут свое красноречие показывал так наглядно, что ему всегда не хватало тех минут, которые обычно отводились для оратора.

— Что ты уже бурчишь? — спросила Надя.

— Думаю о твоей сестре. Положение ее, надо говорить прямо, просто аховое. Бросить дом, уйти от мужа…

Вошла Клава и, скосив плечо, тяжело присела на стул, скривилась, ладонью вытирая слезы.

— Опять плачешь? — спросила Надя. — Не надо, Клава, перестань. Ну, как сыновья на новой постели? Уснули?

— Уже спят. Дети, что им… И все же Витя спросил, придет ли сюда отец. Что я могла ответить? Промолчала. — Заплаканными глазами Клава смотрела на стоявшего у окна Антона Савельевича, словно бы желая одному ему сказать что-то очень важное. — Мой Витя и суждениями, и смышленостью, и ростом выглядит старше Пети. Петя как лег, так сразу отвернулся к стенке и засопел. А Витя посмотрел на меня строго, ну точно как смотрит Никита. — Она глубоко вздохнула. — Наверное, Витя уже догадался, почему мы здесь…

— Дорогая Клава, в этом не может быть никаких сомнений! — как бы показывая, что поговорить он охотник, уверенно, как о чем-то очевидном, сказал Антон Савельевич. — Все те поступки, которые совершаем мы, взрослые, дети понимают не столько разумом, сколько сердцем, вернее сказать, чутьем. Помнишь, Надя, как росли наши Илюша и Володя? От них, бывало, ничего не скроешь. Илья молчун, все понимал, но помалкивал. Он и сейчас такой же — письма от него не дождешься. Говорит, что будущим ракетчикам, видите ли, писать некогда. А Володя, помнишь, никогда не молчал, у него что на уме, то и на языке. Таким и остался, став уже студентом, и письма мы от него получаем почти каждый день. У Владимира мой характер, — с гордостью добавил он. — А вообще дети, это всем известно, цветы жизни, и родительские невзгоды часто приводят к тому, что эти цветы увядают. Я не оговорился, сказав о родительских невзгодах. И тут возникает законный вопрос: как же так, в наше прекрасное время — и невзгоды? Да, именно невзгоды и именно в наше прекрасное время!

— Антон, ты же не на собрании, — перебила Надя, — ну чего разошелся?

— Погоди, Надя, не мешай мне, — продолжал Антон Савельевич. — И тебе, и Клаве надобно знать, откуда же эти житейские невзгоды приходят к людям. Как экономист, могу ответить: от сложившихся экономических противоречий! Да, да, именно противоречий! Твои, Клава, невзгоды, твое горе проистекают оттого, что жизненные интересы Никиты вступили в резкое противоречие с уже сложившимися экономическими условиями нашей жизни. Иными словами: социалистическая экономика нашей Холмогорской изменила воззрения большинства холмогорцев, в том числе и воззрение твое, Клава. Ибо вот уже более пятидесяти лет в станице идет переоценка всех житейских ценностей, и теперь то, что раньше, в старину, казалось людям прекрасным и полезным, сейчас кажется им уродливым и вредным. Вдумайся, Клава, что сегодня произошло на Беструдодневке. Если судить по старым, дедовским временам, там произошло что-то страшное: жена ушла от мужа только потому, что он, ее муж, стремится к богатству! Значит, несчастье в семье произошло не от бедности, не от нищеты, как оно, бывало, происходило раньше, а от богатства? Парадокс, то есть случай совершенно невероятный! Если бы Клава так поступила лет сорок назад, кто бы этому поверил? Да тебя бы, Клава, осмеяли, назвали бы дурой несусветной… А нынче то, что произошло на Беструдодневке, — это наша реальная действительность, и твой уход от мужа никого не удивит. Наоборот, многие скажут: молодец! Жена не хочет жить так, как живет ее муж, и то, что ты с детьми у нас, обязательно должно было случиться, пусть на год раньше или на год позже, а все одно случилось бы, потому что Никита Андронов нарушил нормы нашего, я подчеркиваю, социалистического, общежития и тем самым причинил тебе и другим страшное горе и сам разрушил свою семью…

— Антон, ну зачем эти скучные нравоучения? — снова, не утерпев, перебила Надя. — Клаве-то не до них. Лучше бы сказал, как ей помочь.

— Надя, ты не права, ибо Клаве именно теперь, когда ей тяжело, необходимо знать, что жизнь в Холмогорской только с виду кажется обычной, простой, — еще с большим желанием продолжал Антон Савельевич. — На самом деле она, жизнь Холмогорской, необычная и непростая. К примеру, по станице шаблается чудаковатый старик Евдоким Беглов, в бешмете, с башлыком за плечами, этакий старорежимный казачишка, дескать, поглядите, вот он, один, слава богу, еще сохранился! И тут же, в станице, живет его родной брат Василий — гордость и слава «Холмов». Евдоким со слезами на глазах рассказывает, как в молодости его лишили собственности, и из уважения его слушают, но горе Евдокима никому уже не понятно. И вот я подумал: что, если бы взять любого из нынешних молодых холмогорцев и так, ради смеха, дать ему коней, быков, десятин пять земли, плуг, бричку, сеялку, надеть на него казачью одежду и сказать: живи единоличником! Не смог бы, потому что теперешние молодые люди отвыкли от той жизни. И только один молодой холмогорец, твой, Клава, муженек, оказывается, еще не отвык, и горе старого казака Евдокима только ему одному, наверное, понятно. В чем беда Никиты? Да в том, что ему захотелось разбогатеть одному, без людей. А в нашей стране одному богатеть нельзя. Что вышло из желания Никиты? Горе! И свалилось оно на тебя, Клава, и на твоих детей. А вина Никиты в том…