Виктор Потанин - На вечерней заре

— Ну, красавица, забирайся в машину, а то опоздаем на самолет, — сказал отец и стал тихонько ее подталкивать.

— А я не поеду! Я не могу!..

— Что за фокусы? Люся? — удивился отец, но дочь не ответила. И тогда отец закурил, рассмеялся:

— Ты как наша доярка Нюра Жигалкина. Мы ее путевкой в санаторий наградили, возвысили, а она: никуда я не поеду, даже с места не сдвинуся. Без меня, мол, все коровы разбегутся…

— Не поеду я! Не поеду!! — опять крикнула Люся и закрыла щеки ладонями. С этой минуты она уже ничего не видела вокруг и не слышала, и только одно жило в ней, будоражило: вот уедет она сейчас и все без нее переменится, и вся эта красота пройдет мимо, как облако, а когда вернется сюда, то все будет здесь чужое, постылое — и эта река, и березы, и даже небо само изменится. И уж никогда-никогда она не увидит там рыжую Варьку и Мартика, не увидит и тетку Марину, ни дядю Гену Кармазова. И Люся уже плакала, плакала.

— Что это нашу девку прорвало?.. — подергал плечами отец и опять достал сигарету.

— А я знаю, догадываюсь… — сказала медленно мать и прищурилась. Она вспомнила свой вчерашний разговор с дочерью.

— Ну хватит нюни распускать! — рассердился отец, но Люся ничего не ответила. И тогда они все трое стали ее уговаривать: и отец, и мать, и шофер Николай, который спешил в город и потому сейчас нервничал. А Люся все стояла и стояла с опущенной головой, точно горе ее пронзило.

— Хоть бы отца пожалела… — сказала мать дрогнувшим голосом и поднесла платочек к глазам. Люся оглянулась на нее и тихо-тихо пошла к машине. И пока делала эти три-четыре шага, то все время оглядывалась в сторону, где осталась река, где белелись березы. А потом посмотрела в небо — и вдруг побледнела. Над самой головой у ней двигалось облако, оно двигалось в сторону реки, в сторону домиков, — и тогда Люся шагнула за ним, побежала. Облако двигалось все быстрее, быстрее, и все быстрее бежала Люся, и глаза у ней разгорелись счастливым огнем, пылали. Она уже смеялась, махала руками, и все ближе, ближе выплывала река, все ближе, ближе стояли крыши, — и вот уж всю ее сжало какое-то невиданное тепло и чуть не остановило дыхание.

— Лю-ю-ся, куда ты?! — кричала мать.

Длинными гудками стонала машина. А Люся все бежала, бежала.

Ленькина жизнь — поезда и степь. Он мог часами бродить в густом ковыле, сбивать палкой головки репейника или просто смотреть в небо, в его далекую синеву. Иногда он собирал цветы для соседской девчонки Гальки. Она была постарше его и нынче закончила уже первый класс. Галька любила очень цветы и веселые книжки. Но больше всего любила ходить в кино и копаться на огороде. Но что огород, это не степь — нет простора. И Ленька никогда бы не променял степь на морковные грядки. А вот Галька не понимала… Но все равно она нравилась Леньке. Вот к ней он и заявлялся с букетом и оставлял цветы на крыльце или где-то на видном месте. Отдавать букет прямо в руки Ленька стеснялся. Да и зачем — Галька все равно находила подарок. Она всегда прижимала цветы к лицу, а глаза ее смеялись лукаво. Но Ленька этого никогда не видел. А если бы видел, то просто бы сгорел со стыда, ведь Галька — девчонка… А к ним нужно особое отношение.

Цветы Ленька рвал далеко от дома. Да и цветы часто были только предлогом убежать лишний раз в ковыли, затеряться… А вечерами степь еще лучше, роднее. Разливаются по ней тихие сумерки, и травы пахнут так же тихо, протяжно. Затем солнце медленно тянется к горизонту — и вдруг куда-то сразу ныряет, и теперь уж совсем тихо вокруг и почему-то печально.

— Недолго уж солнышку царствовать, недолго нас пригревать, — часто приговаривала Ленькина мать в такие минуты, — скоро будет зима на него, скоро будут морозы…

— Еще не скоро! — не соглашается сын, а сам глядит пристально в одну далекую точку. Туда только что солнце нырнуло, и Леньке многое непонятно. Там же находится Волчье болото. Туда он ходит с матерью собирать клюкву. И Ленька смотрит жадно вперед, моргает. А сердце стучит все сильнее, сильнее, и до него вдруг смутно доходит, что жизнь вокруг — сплошные тайны и тайны… А сумерки подходят все ближе, — и степь точно сжимается в теплый мягкий комочек и теперь дышит слабо, покорно. Так порой дышат в кроватях совсем малые дети. А потом всходит луна, и гудит скорый поезд.

Ах, этот поезд, московский поезд! Он напоминал о какой-то далекой счастливой жизни, которая стояла в синих прозрачных далях, точно бы на краю света… Все поезда летели мимо, все торопились, а этот скорый стоял у них на станции почти что минуту. И Ленька встречал его каждый вечер. И Ленькина мать тоже встречала. Она выходила на перрон с большой плетеной корзиной, а там — ягоды в газетных кулечках. Но разве можно распродать их в одну минуту. Нет, конечно, так не бывает. И мать успевала продать всего три-четыре кулечка. А потом хватала в руки корзину и кидалась вперед вдоль вагонов. Она бежала и громко кричала: «Налетайте, братва, налетайте!» И братва налетала, а особенно — ребятишки. И мать каждому совала кулечек, а глаза ее счастливо сияли, точно давно ждали этой минуты. Но кулечков всем не хватало, а ребятишки просили. И тогда мать стучала себя в грудь кулачком и смешно морщила щеки: что хотите, мол, больше нету. Хоть убейте меня, хоть зарежьте. Но в этот миг уже трогался поезд. Кричали что-то проводники, стучали вагоны. И вот уже нет поезда, точно приснился. А на лице у матери все еще не проходит волненье, и еще долго она не может очнуться. Потом Ленька громко вздыхает, — и только сейчас она замечает сына.

— Вот и угостили народ, сынок. Не просили нас, а мы угостили…

— А почему, мама, бесплатно?

— Это, Леня, за твоего папку. Пусть едят нашу ягоду да поминают…

— Они же папку не знали?

— Это ничего, Леня. Зато мы по душе с тобой поступили. Да и отец твой достоин.

И Ленька матери верит. Он и сам часто видит отца во сне, и тот снится ему живой и веселый. А на самом деле его нет уже третий год на земле: скончался он от тяжелой болезни. Только в деревянном сундучке осталась его железнодорожная куртка да высокая фуражка с белой кокардой. Да под самыми окнами росли, поднимались три яблони, посаженные его руками. Весной их густо закутывал цвет, и мать смотрела на них, удивлялась:

— Гляди, сынок, какие красавицы! Вот и ты вырастешь хороший да умный. А я посмотрю на тебя, полюбуюсь.

— Ну хватит, мама, — стеснялся Ленька, и у него густо краснели щеки.

— А че хватит. Вот вырастешь скоро и на тепловоз отпущу… — И мать задумывалась и тихо вздыхала. А потом опять продолжала: — Конечно, вырастешь да поженишься, и у тебя свои детки появятся. А я уж сделаюсь старая, и ты свою мамку прогонишь…

— Нет, нет! Зачем ты? — почти кричал он, волновался, и у матери темнели глаза и дрожали от слез ресницы.