Виктор Потанин - На вечерней заре

Глаза у ней потеплели. «Может, сноха-то и не узнает…» — и от этой мысли снова заныли скулы, и в лоб ударила больная кровь.

Волнуши не было у тех сосен. Она стала звать ее, вначале тихо, легонько, потом закричала на полный голос — сколько хватило дыханья. Она не отзывалась. Там, где она лежала, по ровной широкой яме проехала чья-то машина. Узкий рубчатый след сдавил песок и пошел дальше. У ямы что-то белелось. Она подобрала это и вздрогнула — в руках был платок, который она сунула в карман сыну. Подняла его к губам — опахнуло табаком и кислым. Опять нагнулась: след вел в сосняк. В небе проглянуло окошко — означились лучше деревья. Катерина шагнула сквозь него, отгребаясь от веток. Запнулась о сухой ворох чащи, глянула на землю. Под чащей означились ноги Волнуши — седые пятнышки у копыт. Кругом была кровь, пахло кислым. «А мы у вас мясо не купим?» — пронеслось в Катерине, и она схватилась за сосенку. Глаза наклонились ниже к земле: везде валялись длинные окурки с золотым ободком.

«Поохотились…» — поняла последнее Катерина и подняла с земли ноги Волнуши. Выкопала ямку и схоронила. Постояла на месте. Усмехнулась: «Чё, сынок, ноги-то не взял, поморговал…»

Начался густой снег. Он засыпал след от машины и маленький холмик земли возле Катерины. Она подняла глаза. Сырая туча шла над головой. Снег летел косо. Вблизи земли он был светлей и реже, вверху сплотился в белую сплошную стену, которая склонялась все ниже, ниже к земле, пока совсем не легла. Начался ветер.

Он родился возле деревьев, у тех круглых огромных сосен, стоящих сзади и устремленных в небо. Ветер был сухой, зимний, дул в сторону деревни, дул как-то низом — ноги слышат, а возле головы пусто и тихо.

Катерина шагнула вперед, но дальше не смогла. Села на твердую землю и завыла. Снег засыпал плечи.

Шли двое тихими полями. Пахло прелыми листьями. Вечерело, березы клубились. Рос туман над полями, растекаясь внизу сизым молоком.

Они долго задержались в лесу, несли корзины с белыми грибами. Грибы в сумерках матово горели. Анна Ефимовна удивлялась всему, замирая от каждого звука, радуясь спокойной осени в полях, туману. Мария была молчалива, серьезна.

В густом нескошенном овсе вдруг застонал кулик, и Анна Ефимовна вздрогнула, напряглась в слухе. Звезды уже вспыхнули на всем небе, и она запела странную далекую песню:

Пела она проголосно, как поют в одиночестве, щемяще растягивая слова. Песня была старая, как и сама она, потому нравилась Анне Ефимовне.

— Эх, Мария, теперь не поют так!.. И любят хуже… Н-да… А ты скоро замуж? В девках, что ли, вековать?

— Я уеду отсюда. Вы же знаете…

— Не чуди, Мария. Все твои обиды — сухая трава… Дунул — и нет. Э-эх, да что…

— Анна Ефимовна, послушайте, сил нет, хочется ходить без оглядки, а Кокин в рабочие планы суется…

Замолчали, пришла ночь, поля спали. Березы тоже спали, и трава — тоже, и кулик заснул. Туман в свете месяца качался медленно, сонно, и казалось, что в полях всегда ночь, тишина, никогда не рвал березы грозовой ветер, никогда не настигал овсы град, не кричали в овраге дикие гуси, никогда здесь не ходили комбайны, машины, не ругались шоферы. Хотелось идти и идти тихими полями, чтоб никуда не приходить, переживая в себе ночь, тишину, нерожденные думы. Не хотелось в такую ночь обижать человека, говорить ему злое, хотелось говорить милое, тихое, чтоб смыть с него всю боль, заботы, чтоб стал человек светлым, забыл печали.

— Улетит твоя печаль, Мария!.. Ты молодец, сил у тебя много… Ой, какая ты еще молоденькая! Ой-ёй… Давно ли я бегала молодая, уверенная?.. Молодые все уверенные. Любила — мужа на фронт отправила, только два письма и написал… Где-то лежит сейчас… Там тоже, может, ночь, тишина, и звезды, и дорога куда-то, и люди идут. Вот уж и старший сын в армию сходил, женился, скоро внуки нагрянут. Да-а!.. А я все бегаю, когда-то запнусь… Эх, летит время… И никто не живет дважды. Разве в памяти только? Жить бы престо, как эти поля… Осенью — хлеб, зимой отдыхают, весной цветут. И поля о нас все знают, и спокойны, и вечны, потому что хлебом нас кормят… Эх, Мария, как я ждала такой жизни, чтоб просто жить, дышать, любить внуков, бродить в лесу… Потом умереть спокойно. И лежать дома, рядом с этими полями. В тишине… В березовой тишине… И все бы помнили обо мне, всю жизнь, мол, людей учила, пусть теперь спит… Эх, Мария… Вышла на пенсию — обрадовалась: мол, удрала от школы, педсоветов, вечной ругани. Трудно в последнее время работалось. Коллектив-то стал молодой, все старые вроде меня на покой разбрелись. Пришли молодые, ученые. Ладила. И против шерстки было… Думала — теперь у вас покой будет. Только вижу — шуму-то больше. Больно за вас. Так и школу развалите. Эх, да что… Не знаю… Грибы солить, корову завести, по больницам шастать?.. Скверно мне, Мария. Прожила месяц — как в колодце отсидела… О школе подумаю — задохнусь. За что себя наказала? За что? Ведь вижу вот — чужой здесь Кокин, директор ваш новый. Болит у меня голова от него. Ведь мертвый Кокин-то. Живет, ходит, а сам мертвый. А вы-то на что? Вы-то? Ведь дети у вас на руках — и у тебя на руках, а ты хочешь бросить… Все прахом идет… На себя погляди. Какое большое дело задумала. Я, старуха, тобой гордилась. Шутишь — русский язык без домашних заданий вести. Все на уроке успевать! У ребятишек дома время остается. Детство им бережешь… Так зачем ты остановилась-то, зачем оробела? Скажешь — трудно. Кому не трудно? Но надо же! Кому-то надо первому. Конечно, тяжело шагнуть первому, тропку означить. Зато потом хлынут за тобой, след в след пойдут, дорогу наторят. В этом ведь и смысл-то — первому шагнуть. Второму легче — впереди затылок будет, а заднему совсем хорошо, да и спросу нет… Но так жить неинтересно. Я б не смогла.

— Ах, Анна Ефимовна! — отмахнулась Мария. — Легко сказать!..

— Злая ты стала. Семью бы тебе…

Падали звезды. В полях стало холодней. Дорога скрылась в тумане. Он шел низом, тяжелый, колыхался. Они брели по колено в тумане.

За лесом, в ложбине, мигали огни деревни, и женщина кричала кого-то. Было похоже — та женщина рядом на дороге, так голос звенел в ушах. Они стали двигаться за ним. Идти сразу стало легче. У Анны Ефимовны мысли стали выстраиваться в какой-то порядок. Поняла, созналась самой себе наконец, что тоскует по школе. Знала, отчего тоскует: там познакомилась с Гришей, своим мужем. В школе состарилась. Заменил в директорах Кокин, совсем молодой, уверенный в себе, с насмешливыми губами. Ходил в блестящем плаще и круглой коричневой шляпе. Думал, что самый умный в деревне. Он знал историю, два языка. А на людей почему-то косился. На каждого составлял свою мерку, под нее подгонял, если что упиралось — сметал. Был он никому здесь не нужен, как сухой сук березе. Кокин смутно чувствовал это и тогда особенно ненавидел тех, кто был рядом. Но в районе любили Кокина, ведь он ездил туда советоваться по любому поводу, ничего не оспаривал, покорно моргал густыми ресницами, и лицо было умное, открытое. И тем казалось, что говорят они тоже что-то умное, раз так внимателен Кокин, так полны смысла его ответные слова, так предупредительны его движения. По праздникам Кокин уезжал в район и там пил дорогое вино со своими друзьями, покорно слушал их речи, значительно хмурился, а потом рассказывал анекдоты из английского юмора, и все хлопали ему, многого не понимая, но думая, что это пикантно, другим недоступно, потом смотрели на Кокина восхищенно, считая его избранным другом. Если приезжал заведующий районо проверять их школу, то ночевал у Кокина, свет долго не гас в больших белых окнах, всю ночь лаяла кокинская собака, гремела цепью, а сквозь рамы пробивались громкая музыка, голоса.