Владимир Пшеничников - Выздоровление

Утром Подтелков распорядился коротко:

— Садись, пиши заявление. Прошу, мол, принять оператором котельной на МТФ-два. Курсы подготовки прошел, с техникой безопасности знаком.

— На имя директора писать?

— Да. А я ему дополнительно позвоню. Галя выписку напечатает, привезешь мне. И не забудь к инженеру по технике безопасности зайти, распишешься там в журнале. Ясно? Садись тогда и пиши.

Николай снял шапку, примостился на краю стола и вывел на тетрадном листке: «заивление». Но тут вспомнил замечание жены, и попросил другой листок.

— Ошибся, что ли? Давай вали, кто тебе там ошибки будет считать… Приедешь, Пленнов пусть тебя хоть подучит маленько. Сам попроси.

На центральном отделении Николай пробыл часа три. Директор его долго задерживать не собирался, но вдруг прицепился к заявлению.

— Какие еще «курсы подготовки»? — спросил строго.

— Ну, как поджигать, в смысле… запускать котел, — нашелся Николай. — По манометру смотреть…

— По манометру, — усмехнулся директор. — Ты вообще-то механизатор или кто?

— Я на бульдозере работал, пахал, — стал объяснять Николай, — потом мне желудок отрезали…

— Желудок? — директор свел брови. — Давно?

— Да весной еще.

— Весной… Минутку, — директор выдвинул ящик стола, покопался там, но ничего не нашел. — А фамилия — Акимов? А сколько, интересно, ты пахал?

— Зябь? Да каждый год… лет двенадцать.

— Гектаров по двести выходило?

— До трехсот, — ответил Николай.

— Я говорю, в среднем…

— В среднем, да.

— Ну, хорошо, триста. Пусть даже пятьсот! Но зачем же ты прокурору писал, что десять раз перепахал всю совхозную землю?

— Я? — удивился Николай. — Я не писал…

— Ты бы еще ввернул, что с плугом раза три вокруг Земли объехал — это для государственных органов более убедительно. Писатель… Ты бы прежде подумал, у кого ты просишь и как. Что ты просил?

— Я ничего не просил, — чувствуя, что покраснел, как пацан, сказал Николай.

— Так я что, выдумал? В сентябре, кажется, пересылали мне письмо из прокуратуры, куда-то завалилось…

— Я не писал.

— Ну, не знаю, — директор написал что-то на углу заявления, двинул листок в сторону Николая. — Все, пожалуйста…

В Богдановку Николай возвращался, чувствуя себя оплеванным и пристыженным. Он успел выяснить у шурина, с кем примерно мог спутать его директор, но, понимая, что теперь не вернешься и ничего не докажешь, все время переживал упрек. Пусть директор ошибся, но ведь говорил-то он с ним, запомнил его, Николая Акимова, и теперь будет думать, что он есть кляузник, бездельник и все такое. Это сильно портило в целом удачный, главный для него за все месяцы, прошедшие после операции, день. Да вообще-то их, наверное, совсем не бывает на свете, целиком удачных дней, думал Николай, болтаясь в кузове вахтовой машины, и лучше бы уж никогда не знать и не ждать их.

В котельной его возвращения терпеливо дожидался Максим Пленнов. Когда Николай вошел в темное строеньице, в глаза ему бросились окурки, как подсолнечная шелуха устилавшие пол под ногами.

— Ну, ты даешь! — вместо приветствия произнес Пленнов. — Магарыч принес?

— Да откуда, — Николай смутился.

— Сынок ты, мать твою за ногу! Чего ж я торчу тогда тут?

— Да я поищу, — пробормотал Николай.

— Поищет он, — Пленнов поднялся. — Показать, что ли?

Он привычно задвигался по котельной, словами ничего не объяснял, и Николай боялся упустить что-то, может быть, самое важное. Электромотор, подтекающий топливный нанос от дизеля… Неужели котел сейчас оживет? И котел ожил!

Николай засмеялся.

— Ты чего? — хмуро спросил Пленнов.

— Работает!

Пленнов подошел к электрощиту, ткнул пальцем в красную кнопку, электродвигатель смолк, и гудение в котле стихло.

— Давление подымется, пар в емкость пустишь, воду согреешь дояркам, — сказал Пленнов. — Скворцов подъезжает еще. Видишь колдобины у двери — его работа. Подъезжает вплотную, болото уж сделалось, — он немного отмяк за разговором. — А мне уж невмоготу, — признался. — Кондылять далеко… Чирьи замучили — шею не свернешь…

Пленнов уходил с котельной без сожаления, а Николаю приходилось сдерживать свою радость и нетерпение. Друг друга они не поняли.

С вечера Николай приготовил давно не надеванные ватные штаны, белесые и жесткие после стирки, полушерстяной свитер, в котором форсил когда-то, пиджачок, в карманы которого насовал спичечных коробков про запас. Катерина смотрела на его сборы молча и так же, не говоря ни слова, подсунула старое полотенце с завернутым в него куском мыла. «Правильно», — одобрил про себя Николай и прикинул, что бы еще из посторонних вещей могло пригодиться на новом рабочем месте. И уже в потемках сходил в сарай за старым газовым ключом, который был даже необходим в его пароводяной работе.

— Какой у нас завтра день? — спросил он перед сном жену.

— Среда.

Значит, со среды начиналась самостоятельная жизнь.

— Пленнов говорит, приплачивали ему, — не в силах лежать молча, сказал Николай.

— На ферме всем приплачивают, — равнодушно отозвалась Катерина. — А то кто бы там стал работать?

Николай подумал, что он бы сейчас и на семьдесят рублей пошел, но вслух говорить ничего не стал.

Ночью ему снилось что-то, но вдаривший над ухом будильник отогнал видения, и они тут же забылись. Катерина поднялась вместе с ним.

— Чай будешь? — спросила.

— Я лучше молока.

— Холодное, подогреть надо.

Николай ничего не ответил и-, закончив одеваться, достал из холодильника молоко, налил в кружку, взял надкусанный ломоть хлеба.

— Холодное, я говорю, — повысив голос, повторила жена.

— Ничего, я помаленьку…

— Свою скотину придешь убирать?

— Не знаю, как дело пойдет.

— А чего там знать? М-м, пять уже доходит, — простонала Катерина. — Пошли, что ли?

Николай сделал глоток побольше и, почувствовав холод от молока где-то под лопатками, передернул плечами.

— Пошли, — кивнул, — дорогой разогреемся.

— А?

— Дорогой, говорю, разогреемся!

По ночам теперь морозило, и последний выпавший снег не сходил уже третьи сутки. Может быть, и зима началась? К ферме Николай шел за Катериной, привыкшей уже к этой дороге. Бухали, шоркали сапоги по мерзлым кочкам. Три лампочки, вывешенные над коровниками, долго, казалось, не приближались. Потом стал доноситься сплошной вой компрессоров.

— Первый гурт уже доют, — сказала Катерина.

— Поэтому они у вас и передовые, — заметил Николай.

— Че-е? — Катерина обернулась. — Нашел передовиков! Они все восьмеро ближе нас к ферме живут, и группы набрали любенькие.

— Ну, я и говорю…

— Говоришь ты!

По разговорам, по выступлениям на собраниях, Николай знал, как заморочили головы дояркам всякими «мерами». Им приплачивали за качество молока, назначали премии, по условиям соревнования сулили ковры и машины, подсылали время от времени автолавки с «дефицитом», да и в магазине часто можно было услышать: «только для животноводов». Но мало кто из этих работящих, проворных и языкатых женщин правильно понимал все это или хотя бы правильно пользовался. Постоянно слышались от них жалобы на начальство, обиды друг на друга, и разгоралась канитель вокруг все тех же мер, показавшихся кому-нибудь недомерками. С одной стороны, правильно: узаконил — отдай, но, с другой стороны, сколько можно-то? Сейчас он еще мог и осудить, и понять доярок, зная, как все же тяжело им приходится. А работали в основном лет на пять и десять старше Катерины и совсем пенсионерки. А молоденьких сюда и безразмерными «мерами» не заманишь, и насильно не загонишь, как механизаторов, на которых в начале зимы пишется огульный директорский приказ, переводящий их в скотники. Поэтому постоянные работники всегда помнили про свою исключительность, и, наверное, не вполне их вина, что нет-нет да и пользовались этим не по-людски, выкобенивались, воюя за «свое законное»…